Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 114
Мешки унесли в подклет и заперли.
Тихон замешкался, разглядывая хозяйство Федора, продрог и заторопился в тепло. В длинных и темных сенях, не сразу оглядевшись со света, налетел на лавку, опрокинул ее и услышал, как пискнул тонкий голос, испуганно придавленный ладошкой. Пригляделся, а перед ним девка стоит. Ойкнула еще раз и порхнула мимо, открыла двери, чтобы в сенях светлее стало, со шлепком всплеснула ладонями. Надо же! На лавке, оказывается, чашка стояла, кувыркнулась на пол, и по широким половицам густо рассыпалась крупнющая, перезрелая клюква.
— Топчутся тут, как медведи! То ли глаз нету! — строжилась девка, сердито поглядывая на Тихона, перебрасывая на спину толстую косу. Вот уж коса была! Рябенькая, будничная ленточка, вплетенная в нее, доставала до самых половиц. Рука у Тихона сама собой потянулась, чтобы такой богатый волос потрогать, но он вовремя одумался и руку с полдороги отдернул.
— Чего уперся, как столб вкопанный! Ягоду собирай! Шараборятся шатуны всякие! Один разор после них! — голосок у девки сердитый, а на крутых щеках круглятся ямочки — первый признак, что нрав веселый. Да и глаза теплые. На нижней губе прилипла шелушка от кедрового ореха, кругленькая, коричневая, как родинка.
Тихон присел на корточки, стал собирать клюкву в пригоршню. Мерзлые ягоды чуть слышно постукивали, а Тихон с девкой взглядывали друг на друга и тут же испуганно отворачивались.
— Меня Тихоном кличут, а тебя как зовут?
Девка в ответ ему сорочьей скороговоркой:
— Тебе со мной хлеба-соли не водить, так и звать не придется.
Ямочки на щеках круглятся, глаза по-прежнему теплые. Такие глаза, подумалось Тихону, в любую стынь отогреют. И он не удержался, протянул руку, дотронулся до крутого плеча. Через теплую кофту, через шаленку словно огнем ожгло. Девка дернулась, отскочила и той же сорочьей скороговоркой оттараторила:
— Хоть ты и купец, а я тебе не товар, зря не шшупай, денег на куплю не хватит! Ягоду вон собирай… — голову опустила, утишила голос до шепота: — Ты не вздумай при тяте на меня пялиться — шибко он этого не любит. Осерчает и за ворота выставит. Хоть в ночь, хоть в полночь. И дружба с Кривошеиным не удержит.
Тут открылась дверь в сенцы, и Федор сердито крикнул:
— Марьяша! Ты где там? Пристыла?
— Здесь я, здесь, тятя! Бегу!
Выпрямилась, прижала к себе чашку с кровяной клюквой, и Тихон не удержался, еще раз протянул руку, бережно снял с пухлой губки кедровую шелушку. Положил ее в рот и с хрустом, в муку, перетер молодыми зубами. Смолой, кедром, тайгой дохнуло.
— Чо, сладко? — Марьяша рассмеялась. — А вдруг приворотная? Не боишься?
— Не-а…
Марьяша крутнулась на одном месте, коса взлетела и кончиком, рябенькой ленточкой, хлестнула Тихона по коленке. Он нагнулся, перехватить хотел, да куда там — уже двери состукали.
Лицо у Тихона горело огнем. Он вышел из сенок, зацепил в пригоршню студеного снега, утерся и даже не заметил, как снег махом растаял, скатился горячими каплями под рукава и под воротник.
Верно говорят: симпатия не пожар, но уж коль загорелась — ни водой не загасить, ни землей, ни снегом.
Вечером все постояльцы уселись за длинный дощатый стол. Кроме Тихона с Кривошеиным были еще молодой батюшка из Тобольска, ездивший крестить инородцев, почтовый чиновник и два мужика, добиравшихся до Томска, чтобы подать жалобу по начальству.
— Житья от них нету, от варнаков, — наперебой, забыв про еду, рассказывали мужики. — Как завели этот порядок — старых каторжанцев на землю садить, так и началось светопреставленье. Один станок держит, другой краденым торгует, а что коней уводят — про то и говорить неча. Сказывали, что шайка варначья, которая объявилась, с каторги утекла, а мы так мыслим — неправда. Из посельников она, — тут мужики притихли и заговорили вполголоса, один даже оглянулся через плечо, словно проверить хотел — не стоит ли кто сзади. — Непутевое это дело — варнаков рядом с нами селить, нет, непутевое.
— Вешать их надо — вот и весь сказ, — изрек чиновник и зевнул, забыв перекрестить рот. Зубы у него были белые, как грузди. — Вешать вдоль тракта и не снимать, чтоб другим неповадно было.
— Я слышал, команду воинскую направляют, — добавил батюшка. — Будем надеяться, что установит она спокойствие.
— Нам все равно к начальству надо, — говорили мужики. — Из рук в руки бумагу передать, как общество велело. Оно и денег нам на расходы собрало. Нам вертаться никак нельзя.
— Бог вам в помощь, — благословил батюшка. — Пусть вас все напасти минут.
— А ружья в деревне есть? — чиновник снова зевнул, показывая ядреные зубы, и, услышав в ответ, что есть, попенял жалобщикам: — Порешили бы одного-другого, остальные бы сами притихли.
— Да разве можно людей на смертоубийство толкать? — нахмурился батюшка.
— Можно, — отмахнулся чиновник. — По всем законам можно. Эти скоты одну силу понимают.
— В том-то и закавыка, что не можно! — не соглашались мужики. — Не притихнут оне. Народ аховый. Если уж порешить, так всех разом. Но мы-то люди крещены, неохота смертный грех на душу брать. Да и то сказать — одни сгинут, других пригонят…
Тихон в разговор не вникал. Слова в уши входили, а сути в памяти не оставляли. Да и какое дело ему до каторжанцев, когда летала по дому Марьяша, легкая на ногу, как ласточка на крыло. Подавала угощения, убирала грязную посуду, порхала от печки к столу и обратно — только кончик косы взметывался, едва поспевая за хозяйкой. Смотрела Марьяша, как и положено молодой девке при строгом родителе, под ноги себе, в пол. На постояльцев не глядела. Но когда отбегала к печке, оказываясь за спиной у тяти, успевала на ходу вскинуть голову, и Тихон готовно перехватывал ее быстрый взгляд, едва не подсигивая на лавке от радости. Может, шелушка-то и впрямь заговоренной была? А иначе как объяснить, что за столь малый срок парень с ума съехал?
Молодость, говорят, глазами любит, глазами же и разговаривает. Так и вели Тихон с Марьяшей скорый, на лету, никем не услышанный разговор.
«Не смотри ты на меня, люди же здесь — стыдно». — «Хочу и смотрю, какое мне до людей дело. За погляд деньги не платят. Вон ты какая баская, как же на тебя не глядеть». — «Ишь ты! Хвати, у тебя таких баских на каждом постоялом дворе по дюжине!» — «Таких еще не видывал. Ты…» — «Чего сбился? Раз уж начал — договаривай. Я, дурочка, и поверю». — «Ты… люба ты мне, Марьяша, так люба, что земли под собой не чую, себя потерял. Я ли, не я ли — понять не могу. А врать сроду не врал. Мне раньше сны снились, вроде, девушка ко мне приходит. И вот вижу, что девушка, знаю, что она мне глянется, а лица не различу. И так досадно было. А тебя увидел и понял — это ты ко мне приходила». — «Мастер ты сказки сказывать…» — «Да разве это сказки, Марьяша! Я ведь тоже тебе во сне снился. Вспомни-ка, неужели не снился?» — «Ах…»
Вывернулся сковородник из рук, сковородка на ребро встала, покатилась по шестку — на пол. Шарах! Картовница, в вольном жару запеченная, сверху сметаной политая, — кусками во все стороны! За столом от грохота вздрогнули, один лишь чиновник не повел глазом — зевал. Федор через плечо покосился на оплошавшую дочку и велел подавать самовар. За чаем долго не засиделся. Поднялся из-за стола, кивнул Тихону:
Ознакомительная версия. Доступно 23 страниц из 114
