Я опивалась чаем и объедалась ромовым тортом, когда по коридору вдруг торопливо заходили, но мне и в голову не пришло, что меня могут разыскивать — а именно так оно и было. Ходили коридорные и два отельных сыщика, мужчина и женщина. Сперва они поговорили с Мамой Девочкой, она показала им мое фото, и тогда они заходили по коридору. Сети были расставлены.
И наконец сыщик-женщина позвонила в номер высокой леди. Леди попросила меня посмотреть, кто там, но когда я открыла дверь, сыщик-женщина подпрыгнула и издала смешной звук, и леди спросила:
— Вы кто такая?
Сыщик-женщина объяснила, кто она такая, и высокая леди рассердилась:
— Но с какой стати вы звоните ко мне?
— Из две тысячи сто девятого номера пропала девочка.
— Кто вам сказал, что она пропала?
— Ее мать.
— Ой-ой, — сказала я. — Мне надо идти.
Благодарить и прощаться не было времени.
Я проскочила мимо женщины-сыщика и пулей понеслась к нашему номеру. Но дверь в номер была закрыта. Мне хотелось оказаться в нем как можно скорее, потому что вокруг были коридорные, а на мне не было ничего, кроме розовой ночной рубашки, которая очень просвечивала. Я забарабанила в дверь и закричала:
— Мама Девочка!
Дверь распахнулась как от взрыва. Мама Девочка взглянула на меня — и так ужасно вздохнула, что из нее вышел весь воздух, какой в ней только был. Не сказав мне ни слова, она отвернулась от меня, пошла и снова улеглась в постель. Я вошла и закрыла за собой дверь, и подошла к Маме Девочке, и стала просить у нее прощения, и она сказала, что мне не следовало уходить, и что я напугала ее до смерти, и что надо позвонить управляющему, что я нашлась и уже в своей комнате, с мамой. Так я и сделала.
И тогда она укуталась с головой в одеяло.
У меня кошки заскребли на душе, когда я увидела, что Мама Девочка укуталась с головой: так она делает всегда, когда очень расстроится, а виновата в этом сейчас была я. И я стала просить:
— Мама Девочка, не расстраивайся, пожалуйста, не прячься, прости меня, пожалуйста.
Но Мама Девочка ни за что не хотела вылезти из-под одеяла. Она сердито пробурчала что-то, только я не поняла что.
— Что ты сказала, Мама Девочка?
— Я сказала, что ты поставила меня в ужасно дурацкое положение.
— Нет, нет, Мама Девочка, не поставила! Пожалуйста, вылези.
— Нет. Я зла. Зла на тебя. Зла на твоего отца. Зла на Питера Боливия Сельское Хозяйство. Зла на Клару Кулбо и Глэдис Дюбарри — но больше всех я зла на Матушку Виолу, потому что, приди она вовремя, я бы не поехала в Нью-Йорк. Теперь, когда я в Нью-Йорке, я очень жалею, что я не в Калифорнии.
— Ну уж нет: здесь лучше всего на свете!
— Хуже всего на свете! Мне хочется умереть.
— Не надо, Мама Девочка, не говори так, а то вдруг Бог услышит тебя и поверит, и возьмет тебя на небо — а где тогда буду я?
— В коридоре на двадцать первом этаже «Пьера». Как ты могла это сделать?
— Ну пожалуйста, вылези.
— Нет, я зла. Уходи.
— Куда?
— В Париж. К своему отцу. Но только не в ночной рубашке. На разведенную мать и так всегда косятся. Еще скажут, что я плохо тебя воспитываю.
— Но ведь ты воспитываешь меня хорошо!
— Голову даю на отсечение, что хорошо, — и это такой больной человек, как я!
— А разве ты еще больна?
— Ужасно. Смертельно. До безумия.
— Но почему?
— Я невезучая. Я ничтожество. Я никто.
— Ты?! Неправда, ты везучая, и не никто, а ВСЁ!
Мама Девочка высунулась из-под одеяла и спросила:
— Ты и вправду так думаешь, Лягушонок?
— Думаю? Знаю! Ты самая красивая и везучая во всем мире.
— Раз так, мы одеваемся и идем гулять.
— Ура!
— Не так громко! Это тебе не школа, это «Пьер». На разведенную мать и так косятся.
— Тихое ура!
— Да, Лягушонок, кричи ура тихо.
— Ура еще тише!
— Чудесно.
— Ура тихое-претихое.
— Прекрасно.
Я прокричала ура так тихо, что Мама Девочка спросила:
— Что ты там бормочешь?
— Ура.
— Хорошо, только тише, Лягушонок. Платья наденем одинаковые?
— Ура.
— Тише. Голубые с красными и белыми цветочками?
— Тихое ура!
Мы оделись и стали опять здоровые и отдохнувшие. В Нью-Йорке уже наступала ночь, и мы обе были здесь, в нем, в Нью-Йорке, а не в доме на Макарони-лейн в Пасифик Пэлисейдз! Ура!
Нью-Йорк, Нью-Йорк
Когда мы вошли в лифт, чтобы спуститься в вестибюль отеля, лифтер, которому было лет пятьдесят или шестьдесят, а может, даже семьдесят или восемьдесят, засмотрелся на нас, потому что Мама Девочка всегда ужасно красивая, а может, еще и потому, что я тоже выглядела совсем не плохо.
Когда на каком-то этаже лифт остановился и вошли муж с женой, они тоже стали смотреть на нас, а потом женщина зашептала что-то мужчине. Я все время следила за ними, и мне показалось, что в какой-то миг мужчина хотел было повернуться и еще раз взглянуть на нас, но его на это не хватило, и тогда посмотрела женщина, правда очень быстро. Мама Девочка ждала этого и сразу уставилась на нее: она делает так всегда, когда ей кажется, что кто-то умышленно грубит. Мама Девочка не сердится, когда грубят нечаянно или оттого, что не понимают, но когда грубят умышленно, она сердится страшно. Лифт остановился снова, и теперь в него вошли двое мужчин и двое женщин. Им было очень весело, и они смеялись, как смеются счастливые люди. Они сразу заметили нас с Мамой Девочкой, и мы им очень понравились, хотя они не сказали ни одного слова и даже не стали поворачиваться, чтобы еще раз посмотреть; зато муж женщины-шептуньи повернулся и посмотрел, и я поняла, что сейчас Мама Девочка что-нибудь скажет, и крепко-крепко сжала ее руку, и она опустила глаза, улыбнулась и подняла брови. Это значило: «Ладно-ладно, ничего не скажу, но кое-кто из постояльцев „Пьера“ ведет себя так, будто живет в конюшне».
Лифт опять остановился, и на этот раз вошли, тихо и молча, трое людей, совсем незнакомых друг с другом. Все потеснились назад, к нам, чтобы дать им место.
Новая остановка — и зашли еще двое, и теперь уже в лифте не оставалось больше свободного места, так что, когда лифтер стал останавливать лифт на другом этаже, один из двух мужчин, которым было весело, сказал:
— Хватит, Джо, не будем запихивать сюда всех жителей Нью-Йорка! Уже и так собралась теплая компания, и ты только испортишь все дело.
