Наполнив два высоких хрустальных бокала, Иван Сергеевич сдул высоко поднявшуюся пену.
— Рекомендую моего друга, который никогда не изменит и от которого теплее на душе… Джон Ячменное Зерно, лучший из английских парней…
Прополоскав рот малой толикой напитка и оставшись безусловно доволен, Тургенев осушил емкость до дна. Любовь Яковлевна также не без удовольствия сделала порядочный глоток.
— Когда человеку хорошо, мозг его весьма мало действует! — придерживая одной рукой изрядный кус вареной копчености и другой ломая сдобную мякоть, приговаривал Иван Сергеевич, и радость его восприятия жизни была столь искренней, что передалась Любови Яковлевне. Выкроив себе бутербродик попостнее, она сбросила ботинки и забралась с ногами в широкое удобное кресло.
— Мне хорошо с вами, — продолжал классик, откупоривая несколько бутылок кряду и прицеливаясь к очередной порции мяса. — Вижу, что и вам хорошо со мною… Отчего бы вам не стать тургеневской девушкой?
Вопрос, очевидно, не явился для Стечкиной неожиданностью. Она отставила опустевший бокал, который чуть ли не сам собой заполнился снова.
— Тургеневской девушкой? — повторила Любовь Яковлевна, внутренне примеряясь к представившейся возможности. — Одной из прилюдных ваших обожательниц, потерявших всякий стыд и достоинство?! В газетах только и читаешь про этих безобразниц! Шампанское из ваших сапогов хлещут, до чего дошли!.. Да и зачем вам столько!.. Бакунина Татьяна Александровна, — принялась загибать Стечкина пальцы, — Надежда Скворцова-Михайловская, Полонская Жозефина Антоновна, Ламберт Елизавета Егоровна, даром что графиня… и эта ваша последняя… актерка… Савина!.. Вы и меня призываете стать такой же?!.. Нет уж — увольте, благодарю покорно! Пора вам, Иван Сергеевич, остепениться, девушек ваших оставить — они себе другого кумира выберут, — а вы бы семью создали, ей-богу!..
Разгорячившись, она выпила второй бокал, снова тут же наполнившийся до краев. Тургенев спокойно улыбался.
— Создать семью? — удивленно протянул он. — Зачем же тратить силы и изобретать велосипед? Ведь тысячи отличных семей уже созданы и исправно действуют. Не проще ли выбрать себе по вкусу?! Семью Виардо, к примеру. Полина и Луи — отличные люди и с радостью приняли меня в свои объятия. Нам хорошо вместе, и каждому не возбраняется иметь на стороне собственные сердечные привязанности.
— Но это же очевидная безнравственность! — выпивая в полемическом задоре третий, а с ним и четвертый бокал, шумно не согласилась Стечкина.
Тургенев как-то неожиданно затряс головой, закартавился и сменил тембр голоса. Любовь Яковлевна почувствовала, как цветной яркий туман обволакивает ее всю и быстро проникает внутрь. Более она ничего не ощущала.
6
Рано утром Любови Яковлевне позвонили.
Взяв трубку, она спросонья приложила ее к уху, но тут же выправилась и приставила оптический прибор к глазу.
Старый письмоносец тряс у подъезда зеленелым медным колокольцем. Досадуя на нерасторопную горничную, Любовь Яковлевна самолично спустилась по лестнице.
Дряхлейший из служителей почтового ведомства держал запечатанный сургучом конверт неприятно-телесного цвета. Стечкина попыталась выхватить письмо, но не тут-то было.
— Танцуйте! — велел ей старый глупец.
У Любови Яковлевны буквально раскалывалась голова, все члены были налиты ужасающей тяжестью, она чувствовала, что если не выпьет немедленно полного до краев кофейника и не выкурит с десяток папирос — произойти с ней может все, что угодно. Едва ли не скрежеща зубами, Стечкина топнула несколько раз ногою и приняла депешу.
«Достопочтимая Л. Я.! — писал Тургенев. — Роман прочитал, и сегодня дома. Заезжайте…»
Иван Сергеевич был необыкновенно сдержан и серьезен. В домашней вельветовой куртке и рубашке с отложным воротом, он встретил ее на пороге и предложил занять место в кресле. В гостиной был наведен порядок, многочисленные подушки исчезли с полу, не наблюдалось и следов присутствия хлама, в изобилии просыпавшегося накануне из объемистого ясеневого шкафа.
Усевшись с непроницаемым лицом напротив посетительницы, Тургенев положил холеные пальцы на подготовленную к разбору рукопись. Любовь Яковлевна вспомнила, что накануне они не успели обсудить ее романа. Мнение классика от прозы стоило многого. Собственно, услышать его она и приехала, но очень уж сухо и официально держался с нею Иван Сергеевич. Оробевшей молодой писательнице захотелось оттянуть вердикт, подобно тому как ожидающий результата анализов, но опасающийся неудовлетворительного диагноза пациент выгадывает еще минуту блаженного неведения, медля перед дверьми собравшегося консилиума.
— Брюлловщина… — заторопилась она. — Эта мертвечина, струп… соскочит, и сразу забьет у нас живая вода!..
Тургенев поднял величавую голову и долгим внимательным взглядом обвел посетительницу.
— Брюлловщина?.. Струп?.. С чего это вы так о бедном Карле Павловиче?.. Впрочем, я предполагал говорить о вашем произведении…
— Извините. — Стечкина с трудом взяла себя в руки. — Я очень благодарна вам… я слушаю…
Приготовившись изложить мнение, Тургенев откинулся на спину и чуть прикрыл глаза. По кретонным обоям, сжимаясь и вытягиваясь, проносились тени сновавших по Шестилавочной экипажей. Поставленные на ореховом бюро чайные розы напоминали глазу о неоднократно спитой заварке.
— Вот что имею сказать вам, — начал Иван Сергеевич так неожиданно, что Любовь Яковлевна вздрогнула. — У вас талант несомненный, оригинальный, живой и даже поэтический — но «Вареньку Ульмину» печатать не следует, ибо я — извините за резкость выражения — более уродливого или, говоря точнее, более изуродованного произведения не знаю. Все изобличает в вас замечательное критическое чутье; тем удивительнее, тем непостижимее то, что вы сделали. Задавшись задачей, которая только что под силу первоклассному таланту, а именно определением и развитием отношений вашей героини к Мите, поставив эту задачу верно и тонко, вы вдруг ни с того ни с сего вводите в ваш рассказ больного, исковерканного и к тому же никому не нужного и не интересного субъекта, возитесь с ним, заставляете его все перепортить, вводите мелодраматические неожиданности — словом, обращаете всю свою работу в прах. Как это вы не почувствовали, что, например, ночные сочинительства Юлии производят впечатление комическое — и от этого шутовства ваша живая, славная Варя пала?.. И потом этот цитат из Беранже — что за хитро сплетенная, капризная патология… В клиниках бывают такие факты, что больной возьмет да и откусит фельдшеру нос, — что ж? И это «возводить в перл создания»?.. — Из приготовленного загодя стакана Тургенев крупно отпил подслащенной розовой воды. — У вас несомненный дар психологического анализа, — немного монотонно продолжал он, — но этот дар часто переходит в какую-то кропотливую нервозность, вы хотели уловить все колебания психических состояний — и впадаете иногда в мелочность, в каприз наконец, вас понять невозможно или очень трудно и без нужды, безо всякой пользы… Мне иногда невольно припоминались слова одной барышни, которую я знавал в молодости: «Это очень трудно, потому что легко; хоть, с другой стороны, оно и легко, потому что трудно». — Иван Сергеевич как-то неожиданно затряс головой, закартавился и сменил тембр голоса. Любовь Яковлевна догадалась, что последнюю фразу он произнес по-французски. — И потом, — снова понятно заговорил он, — как это у вас все беспрерывно плачут, даже рыдают, чувствуют страшную боль, потом сейчас необыкновенную легкость и т. д. Я не знаю, много ли вы читали Льва Толстого, но уверен, что для вас изучение этого бесспорно первого русского писателя положительно вредно. Вы слишком часто доказали, что вам дело дается в руки, чтобы не бросить всю эту возню, эти пируэты на острие булавки и т. д. — Еще более неожиданно Тургенев улыбнулся. — Однако довольно я вас бранил, надо ж и похвалить… Оно же и веселее. Вы пишете славным языком, несмотря на изредка попадающиеся галлицизмы («Фасон, которым было сшито платье, давал чувствовать…» — процитировал он). Описания ваши превосходны, рельефны, просты, жизненны. Всякий раз, когда вы касаетесь природы, — у вас выходит прелестно — и тем более прелестно, что вы всего кладете два-три штриха, но характерных… И в психологической работе надо так же поступать… — Снова затряся головою и переменив тембр, Иван Сергеевич выразился по-французски. — В этом умении, — привставая, закончил он, — класть характерные штрихи я вижу ваш поэтический дар. Словом, из вас может выйти писатель очень крупный, у вас на то все данные. Разве вы сами возьмете да испортите себя…
