Он сунул Снайдерову в руку какую-то бумагу с кружевными черными виньетками по краям, повернулся и вышел из квартиры.
И тогда до Ореста дошло.
«Вот, значит, как… Вместо того чтобы церемониться со мной, вести душещипательные беседы и делать многозначительные предупреждения, Они решили нанести по мне удар. Даже не по мне самому, а по самому близкому мне человеку. Так сказать, превентивный удар, дабы продемонстрировать всю мощь своего оружия и отбить у потенциального противника охоту продолжать наступление. Причем особых ухищрений не требовалось — всего-навсего надо было перехватить мой вызов „Скорой помощи“ и передать его по назначению с небольшой задержкой — и все! И теперь некому предъявлять претензии, и не докажешь, что в данном случае имело место самое настоящее хладнокровное убийство. Ведь подобное происходит ежедневно».
Снайдеров рухнул на жесткий кухонный табурет и прислонился затылком к прохладной стене. Неутихавшую боль в груди перекрыла ослепительная вспышка ярости и ненависти к тем, кто объявил ему с этого дня открытую войну.
«Только вы просчитались, сволочи! Наверное, вы думали, что я сломаюсь от вашего предупредительного залпа, а если не испугаюсь, то, по крайней мере, опущусь, уйду в запой, стану заговариваться — и тогда, по вашему замыслу, можно будет брать меня голыми руками и помещать либо в психушку, либо на принудительное лечение от алкоголизма в ЛТП. Не дождетесь, гады! Теперь-то я начну воевать с вами по-настоящему, и вы еще пожалеете о содеянном, потому что теперь я буду умным, осторожным и безжалостным к вам. Убив маму, вы одновременно лишились того рычага, с помощью которого могли бы шантажировать меня, потому что отныне мне нечего и некого больше терять!»
4
Сразу после похорон матери первым побуждением Снайдерова было нанесение немедленного ответного Удара по врагу. Таковым, по его мнению, могла бы стать открытая публикация в Интернете разоблачительной статьи со всеми фактическими данными снимками и выкладками, причем в переводе на несколько европейских языков. Однако, остыв и поразмыслив хорошенько, он решил этого пока не делать слишком велик был риск выстрелить вхолостую. В том смысле, что статью, конечно, сразу же перехватят и изымут из Сети, а его самого отправят вслед за матерью.
Против системы надо было действовать системно. То есть создать свою собственную систему противодействия, накопить побольше сил, привлечь сторонников, а уж потом выступить единым сплоченным фронтом сразу по нескольким направлениям.
Между тем незримые боевые действия продолжались, но их жертвами становились хотя и знакомые, но в принципе посторонние Сндерову люди. Ближе к Новому году телевизионные программы новостей сообщили, что скоропостижно скончался видный деятель науки, лауреат… и прочее… академик Максим Федорович Феоктистов. Потом как-то на лекции Снайдеров обратил внимание на отсутствие студента Ломакина. Староста учебной группы доложил, что Ломакин отчислен из университета за регулярную неуспеваемость и что, будучи иногородним, уже отбыл из Москвы обратно в свою тьмутаракань.
Складывалось впечатление, что Ореста, выражаясь военным языком, «берут в клещи». Несколько раз ему даже сон снился на эту тему: будто бы идет или едет он по городу, и вдруг слева, в нескольких километрах от него, раздается сильный грохот, и над домами вырастает знакомый лишь по документальным фильмам мрачный гриб ядерного взрыва. Люди на улице устремляются в панике в противоположную от взрыва сторону, но и там, на таком же удалении гремит другой взрыв. Третий удар наносится за спиной Снайдерова, четвертый — впереди, и он с ужасом понимает во сне, что речь идет об элементарной пристрелке и что следующая крылатая ракета угодит как раз в то место, где он торчит, оцепенев от страха. Последней — и весьма нелепой — мыслью Снайдерова в этом жутком сне было то, что смерть будет мгновенной и, следовательно, безболезненной.
Однако он и предположить не мог, какой неожиданный маневр предпримут его противники на следующем этапе ведения войны…
Она подошла к Снайдерову, когда он выходил после очередного лекционного дня из университета. Похоже было, что она изрядно промерзла, ожидая его, — во всяком случае, вид у нее был неважнецкий. Это была женщина в годах, с простым лицом и простонародными замашками. Во всяком случае, Орест не удивился бы, если бы она лузгала семечки, плюя шелуху прямо на тротуар, как это делают рыночные торговки. Одета она была соответственно: дешевая кожаная куртка поверх грубого свитера, потертые джинсы и уродливые, сильно смахивающие на мужские башмаки. Лицо у нее было красное, словно большую часть времени ей приходилось проводить под открытым небом в самых суровых погодных условиях.
— Это вы — Снайдеров? — спросила она Ореста без особых церемоний.
Голос у нее оказался, как ни странно, вполне интеллигентным, а не хрипло-прокуренным. И не пахло от нее ни семечками, ни спиртным.
Снайдеров решил, что это скорее всего — мамаша какого-нибудь лодыря-студента. Наверное, будет сейчас умолять, чтобы ее непутевому сыночку поставили зачет, который он не в силах сдать по весьма веским причинам чисто семейного характера. Возможно, даже будет неуклюже совать какое-нибудь унизительное подношение — если деньги, то не больше сотни рублей, а то и вообще конспиративно завернутую в цветастую «Экстру-М» бутылку армянского коньяка подпольного «московского розлива». Такой опыт общения с родителями обучаемых у Снайдерова имелся в избытке, и он обычно стремился пресечь всякие попытки его подкупа в самом зародыше.
— А в чем дело? — довольно агрессивно ответил он вопросом на вопрос, всем своим видом показывая, что у него нет времени на пустые разговоры.
Но женщина в кожанке не смутилась.
— У меня к вам очень важное дело, Орест Валентинович, — продолжала она. Не бойтесь, я вас постараюсь долго не задержать. Может быть, присядем? — Она кивнула на ближайшую скамью в университетском парке.
— А с кем имею честь? — начал было Снайдеров все тем же задиристым голосом, но женщина почему-то молча протянула к нему раскрытую ладонь.
В ладони ее была раскрыта какая-то книжица с фотографией, печатями и российским гербом. Ошеломленный Орест даже не успел прочитать как следует фамилию, имя и отчество своей собеседницы, а в следующий момент она захлопнула удостоверение и неуловимым жестом убрала его в карман куртки.
Он был так ошарашен неожиданной встречей с представителем тех, против кого решил воевать, что безропотно позволил отконвоировать себя к указанной скамье. Мысли и побуждения наскакивали друг на друга в заработавшем на предельных оборотах мозгу.
«Интересно, в качестве кого собирается со мной беседовать эта дама? Парламентера, прибывшего с ультимативным требованием капитуляции? Следователя, пытающегося определить, какое нарушение закона на меня можно „повесить“? Или дипломатического представителя, вынужденного сесть за стол переговоров, дабы не допустить ненужного кровопролития с обеих сторон? Во всяком случае, те, кто ее подослал, разбираются в психологии интеллигента, пережившего недавно великое эмоциональное потрясение. Если бы на месте этой „торговки“ был представитель мужского пола, то, независимо от его типажа, он рисковал бы по меньшей мере получить по морде, и ни о каком разговоре между нами не было бы и речи. А на пожилую женщину, пусть даже такую отвратную, у меня просто рука не поднимется это уж точно. Чего же они все-таки хотят от меня?..»
