Я коснулась горла, ощутив цепочку медальона, а затем уже пульсирующую жилку, и пошла чуть медленнее. Впереди была арка, отмечавшая поворот в следующий коридор; она скрыла меня от надзирательниц, но углубляться в новый проход я не стала. Привалившись спиной к побеленной тюремной стене, я поджидала своих провожатых.
Вот здесь-то через секунду и произошло нечто любопытное.
Я стояла у первой двери из новой череды камер, возле моего плеча была заслонка глазка-«пупка», а чуть выше — эмалированная табличка со сведениями о заключенной. Лишь она говорила о том, что камера обитаема, ибо узилище источало поразительное безмолвие, казавшееся глубже всей тревожной тишины Миллбанка. Впрочем, не успела я вполне ему удивиться, как оно было нарушено. Нарушил его вздох, всего один, но показавшийся идеальным, сродни вздоху в рассказе; в этой обстановке он так дополнял мое собственное настроение, что подействовал на меня весьма странно. Я забыла о мисс Ридли и миссис Джелф, которые в любую секунду могли появиться для продолжения экскурсии. Забыла историю о беспечной стражнице и заточенной ложке. Отодвинув заслонку, я приникла к смотровой щели. Девушка в камере была так неподвижна, что я затаила дыхание, боясь ее испугать.
Откинув голову и закрыв глаза, она сидела на деревянном стуле. Забытое вязанье лежало на ее коленях, руки были слегка сцеплены, а повернутое к окну лицо ловило жар солнца, озарившего желтое стекло. В солнечном луче резко выделялся тюремный знак — войлочная звезда, небрежно вырезанная и криво пришитая к рукаву ее бурого платья. Из-под чепца выбилась прядь светлых волос, бледное лицо оттеняло линии бровей, губ и ресниц. Определенно, в ней была схожесть со святой или ангелом с картины Кривелли.[4]
Я разглядывала ее с минуту; за все это время она не пошевелилась и глаз не открыла. В этой неподвижности было нечто набожное, и я, вдруг смутившись, решила, что она молится, и уже хотела отвести глаза. Но вот она шевельнулась. Расцепила и подняла к лицу руки; в огрубелых от работы ладонях мелькнул цветной блик. Она держала цветок — фиалку на поникшем стебельке. Поднесла к губам и подышала на нее — пурпурные лепестки дрогнули и будто засияли...
Глядя на девушку, я почувствовала тусклость окружавшего ее мира, где были узницы в камерах, надзирательницы и даже я сама. Казалось, все мы нарисованы одними и теми же блеклыми красками, но вдруг по ошибке на холсте возник один яркий мазок.
Я не стала гадать, как в здешнем бесплодном месте фиалка отыскала дорогу к этим бледным рукам. Меня пронзила лишь пугающая мысль: в чем же преступление этой девушки? Я вспомнила об эмалированной табличке, что покачивалась над моей головой. Бесшумно закрыв глазок, я подняла на нее взгляд.
Там под тюремным номером и категорией значилось преступление: «Мошенничество и насилие». Дата поступления заключенной — одиннадцать месяцев назад. Срок освобождения через четыре года.
Четыре года! Четыре тюремных года — это, наверное, ужасно долго. Я уже хотела окликнуть узницу, чтобы узнать ее историю, но тут в коридоре послышались голос мисс Ридли и скрип ее башмаков, перемалывающих песок на холодных плитах пола. И я замешкалась, подумав: что будет, если девушку застанут с цветком? Конечно, его отберут, а жалко. Я вышла навстречу служительницам и сказала — в общем-то, правду, — что устала и для первого раза посмотрела достаточно.
— Как вам угодно, мэм, — только и ответила мисс Ридли.
Развернувшись на каблуках, она повела меня обратно; когда решетка коридора захлопнулась, я лишь раз глянула через плечо на тот поворот, испытывая двоякое чувство — радость и острое сожаление. Ничего, сказала я себе, бедняжка все еще будет там, когда я вернусь на следующей неделе.
Надзирательница подвела меня к башенной лестнице, и мы опасливо начали кружной спуск в мрачные нижние приделы, отчего я чувствовала себя Данте, который за Вергилием следует в Ад. Я перешла под опеку мисс Маннинг, а затем караульного, препроводившего меня через первый и второй пятиугольники; оставив записку мистеру Шиллитоу, я миновала внутренние ворота и зашагала по клину гравийной дорожки. Теперь стены пятиугольных корпусов расходились, но неохотно. Солнце набрало силу, и кровоподтеки теней стали гуще.
Я поймала себя на том, что опять разглядываю безрадостные тюремные угодья — голую темную землю с пятачками осоки.
— Скажите, а цветы здесь растут? — спросила я караульного. — Маргаритки или... фиалки?
Ни маргариток, ни фиалок, ответил страж, ни даже одуванчиков. Не хотят расти на здешней земле. Слишком близко к Темзе, «чистое болото».
Так я и предполагала, сказала я и вновь задумалась о том цветке. Может, он пробился сквозь расщелину в кирпичной стене женского корпуса?.. Не знаю.
Вообще-то, я недолго над этим думала. Караульный проводил меня до внешних ворот, где привратник нашел мне извозчика; теперь, когда камеры, запоры, тени и зловоние тюремной жизни остались позади, было невозможно не ощутить собственную свободу и не возблагодарить за нее. Все-таки правильно, что я поехала сюда, и хорошо, что мистер Шиллитоу ничего не знал о моей истории. Его неведение и неведение заключенных удержат ее на своем месте. Я вообразила, как мое прошлое накрепко пристегивают ремнем...
Вечером я поговорила с Хелен, которую привез мой брат. Они заглянули к нам по дороге в театр, с ними были еще несколько их приятелей — все разодетые, и Хелен выделялась среди них своим серым платьем. Когда они приехали, я спустилась в гостиную, но оставалась там недолго: после прохладной тишины Миллбанка и моей комнаты толпа голосов и лиц казалась невыносимой. Однако Хелен отвела меня в сторонку, и мы немного поговорили о моей поездке. Я рассказала, как нервничала, когда меня вели одноликими коридорами, и спросила, помнит ли она роман мистера Ле Фаню,[5]где наследницу выставляют безумной.
— На секунду я вправду подумала: вдруг мать сговорилась с мистером Шиллитоу и теперь он хочет меня запутать, чтобы оставить в тюрьме?
Хелен улыбнулась, но обернулась посмотреть, не слышит ли меня мать. Потом я немного рассказала о заключенных. Наверное, они страшные, сказала Хелен. Ничуть не страшные, ответила я, всего лишь слабые женщины...
— Так выразился мистер Шиллитоу. Он сказал, что я должна их сформировать. Это моя задача. Послужить им духовным образцом.
Слушая меня, Хелен разглядывала свои руки и крутила кольца. Я смелая, сказала она, и эта работа определенно отвлечет меня от «всех прежних горестей».
Нас окликнула мать — что это мы такие серьезные и притихшие? Днем она с содроганием выслушала мой рассказ и заявила, чтобы я не вздумала донимать гостей тюремными подробностями.
