Когда разразилась война, Уильям снова целиком взвалил на себя ношу управления „Пресс“, поэтому Гарет смог вступить добровольцем в королевские инженерные войска. Его взяли в плен у Тобрука и репатриировали в 1945 году. Во время визита в Лондон Кай получил повестку на военную службу и вступил в Восьмой стрелковый королевский полк. Он был ранен под Кориано во время итальянской кампании и поправился уже после окончания войны. Потом вернулся в Нью-Йорк, где в 1946 году его любовница Люси Лефевр, модель, с которой он познакомился перед войной, родила дочь Уну Мод Приор. Год спустя Кай и Люси погибли в Калифорнии, когда их машина слетела с Береговой дороги у Биксби Гордж, и малютку Уну привезли в Чантри. Ее вырастили вместе с детьми Элейн и Роберта, Изодой и Лайонелом».
Это красиво напечатанный текст: плантин,[14]вытисненный на прекрасной бумаге одним из самых одаренных наследников Уильяма. Книгу удобно держать в руке, суперобложка из тяжелой матовой бумаги с круглым знаком «Солмани-Пресс», выгравированным Иззи. Такой же знак, украшенный плющом, висит над мастерской. На крышке переплета тоже красуется этот знак, тисненный золотом.
Это история Иззи, официальная версия, история для печати. Я замечаю, что она даже пишет о себе в третьем лице. Это моя и в то же время не моя история.
Иззи закончила рассказ на смерти нашего дедушки, и, когда история была опубликована, я быстро ее прочла — как всегда глядя в книгу одним глазом, пока ела завтрак, или в автобусе, или где-нибудь еще, где меня все время отвлекали. Потом я убрала книгу и с тех пор открывала только свою копию — первое издание, подписанное: «Дорогой Уне с любовью от Иззи», — когда мне больше нигде не удавалось найти необходимую ссылку.
Я ставлю книгу на место и иду по комнате. Вот большой групповой портрет. «„Солмани-Пресс“, серебряный юбилей в 1936 году» — гласит надпись на бронзовой табличке, блестящей и слегка позеленевшей по краям от полировки. Дедушка — Уильям Приор — стоит рядом с бабушкой, сидящей в плетеном кресле. Здесь запечатлены и трое детей. Портрет говорит, что мой отец Кай, стоящий с палитрой справа от дедушки, был более живой, смуглой, жилистой версией дяди Гарета. Я и не знала. Сам дядя Гарет стоит в дверях мастерской, а рядом с ним — очередной ученик, лишь не намного младше его самого. Но почему-то ясно, что этот ученик — не член семьи. Чуть в стороне — тетя Элейн, в фартуке и с корзинкой моркови.
Иззи возвращается.
— Они кажутся какими-то не такими, все в костюмах и при галстуках… — говорю я.
— Обычно в мастерской носили не пиджаки, а фартуки. Это официальный портрет. Не знаю, почему он настоял на том, чтобы мамочка надела фартук. Из-за этого у нее такой вид, будто она не имеет отношения к «Пресс». В своем завещании я передала это коллекции в Сан-Диего. Думаю, дядя Гарет получился тут особенно хорошо.
Это верно, хотя на картине он моложе, чем я когда-либо его знала. Он стоит, держась одной рукой с длинными пальцами за косяк двери. И у него теплый взгляд — раньше я никогда об этом не задумывалась, но теперь он кажется мне добрым, веселым и неизменно доброжелательным.
— Расскажи, как поживает дядя Гарет. Завтра я собираюсь в Элтхэм.
— Пошли посидим на кухне, пока я готовлю еду, — предлагает Иззи.
Кухня узкая и темная, как всегда в многоквартирных домах, построенных для целого сонма служащих, и отсюда видны водосточные трубы и слепые окна ванной.
— Дяде семьдесят восемь, поэтому, полагаю, ты заметишь большую разницу.
Я беру столовые приборы, которые достала Иззи, и раскладываю их на столе.
— На похоронах тети Элейн он был довольно бодр.
— Знаю. Но многое изменилось с тех пор. Подозреваю, он плохо питается, раз мамочка больше не готовит, и я живу в постоянном страхе: вдруг он поранится на одном из больших прессов. Вообрази себе работающий мотор «вандеркука».
После долгого изучения печатного процесса я очень хорошо могу себе это вообразить.
— Он живет в мастерской, ты знаешь? И ему все время не хватает денег. Ему пришлось сдать внаем весь дом в Чантри. Вот почему дом должен быть продан, как ни печально об этом думать. Дядя не может справиться с домом, полным студентов и ночных гуляк. Кто знает, чем они там занимаются. Вряд ли он находит время, чтобы подняться по лестнице и присмотреть за этим. Лайонел упрашивал его обратиться за помощью к компании по менеджменту, так, как ты сделала на Нарроу-стрит. Рекомендации, оговоренный срок найма и все такое. Но Гарет просто говорит, что Чантри всегда был раем для людей, которые больше никуда не годятся, и он не собирается менять это сейчас.
— Что ж, это довольно правдиво. Бывали ли такие времена, когда там в одной из мансард не жил какой-нибудь беглый венгерский художник? Помнишь Тео Беснио? Или одну из подружек тети Элейн, сбежавшую из-за неудачного брака. Или даже меня.
— Но ты член нашей семьи, — возражает Иззи, наклоняясь, чтобы достать из духовки ужин. — Прости, надеюсь, ты не возражаешь, что на ужин только пастушеский пирог. Помню, когда дядя Гарет отправился в Америку, чтобы привезти тебя домой, мамочка лежала в постели с гриппом и объясняла мне, как хорошо будет иметь собственную младшую сестру. Она беспокоилась, сможет ли дядя Гарет справиться, и чувствовала себя ужасно виноватой, что слишком больна, чтобы поехать вместе с ним. «С маленькими детьми, как только они начинают ходить, трудно управляться, — сказала она. — Мне понадобится твоя помощь». А потом появилась ты. Смешное маленькое создание, вот какой ты была… Сколько же тебе тогда было? Годик с небольшим? Кажется, я думала, что ты будешь похожа на Лайонела, который все время кричал и бегал, но ты была такая серьезная и тихая. Одной рукой ты держала за руку дядю Гарета, другой — медвежонка Смоуки. Тогда ты только начала ходить. Мамочка до самой смерти считала тебя своим третьим ребенком.
Так и было.
Тете Элейн было неважно, что у меня нет родителей, что о моей матери мало известно и что она не состояла в браке с моим отцом. У тети Элейн был муж, дядя Роберт, но практически моими родителями стали она и дядя Гарет. Иззи стала мне сестрой, а Лайонел — братом.
— Знаю, — отвечаю я.
Больше мне ничего не надо говорить, потому что Иззи все понимает, она сжимает мою руку, прежде чем выложить пастушеский пирог из картонной коробки на блюдо.
Но где-то в глубине моей памяти вспыхивает старая боль, потому что я внезапно произношу:
— А ведь еще был Марк.
— Был, ведь правда? Он, наверное, оставался в Чантри дольше всех остальных жильцов. Хотела бы я знать, что с ним сталось.
— Полагаю, мы уже никогда этого не узнаем.
— Забавно, что он ни разу не дал о себе знать. Хотя бы ради справки, если не ради чего-то другого.
— Может, Марк просто не хотел получить квалифицированную работу, — произношу я небрежно. — Он был таким практичным. Тогда ему хватило и обычных справок с любого места, где он работал в последний раз.
