Вы же знаете, отец, маленькие дети почти не выходят из дома. Поэтому после нескольких месяцев, проведенных в колыбели, наступило время, когда звуки, сопровождавшие мое вынужденное заточение, уже не будили во мне любопытства. Я изучил их в совершенстве и вообразил себе — о святая простота! — что на том мое познание окружающего мира окончено. Но однажды, когда мне уже почти исполнилось два года, кормилица привела меня на Шранненплац, где раскинул свои ряды главный рынок Мюнхена. Я никогда не забуду этот первый выход в большой свет. Меня, привыкшего к рутине домашнего очага на Йозефшпитальштрассе, внезапно захватил величайший водоворот звуков на самом большом рынке крупнейшего города в самом большом королевстве Германского союза. Голоса торговцев, крики посредников, тысячи — сотни тысяч ног! Они следовали один за другим, как аплодисменты, как капли дождя, что барабанят по крыше. Истошное кудахтанье кур, писк зайцев в клетке, ржание ослов, все больше голосов, все больше криков, звон монет, рукопожатия, объятия, приветствия, громкий смех, скрежет каменных жерновов точильщика, глухой шум падающих на землю мешков, трение корзин, сжимаемых для того, чтобы освободить место для еще одной корзины, хлопанье в ладоши (это торговцы зазывают покупателей), хлесткий удар кнутом по крупу взбрыкнувшей лошади, позвякивание мелочи в стакане попрошайки, призванное вызвать жалость у прохожих, потрескивание материи, приведенной в движение руками, тянущимися за желанной наградой, постукивание трости о камень, колыхание брезента, натянутого над рынком, резкий свист газовых ламп, раскачивающихся на ветру, и снова крики, крики, крики…
Я был ошеломлен. Казалось, будто прямо на меня ринулся табун обезумевших лошадей. Я даже не подозревал, что существует столько звуков, которые мне еще предстоит узнать. Все внутри меня кипело, пытаясь постичь природу каждого звука: металл, кожа, дерево, ветер, брезент, голоса, камень, стекло, бумага, кожа, шерсть… Ничего из этого я еще не видел, но и что мне с того? Ведь я слышал их, они уже были моими, я запечатлел их в памяти, и, следовательно, отныне они принадлежали мне. Мой мозг заработал с удвоенной силой. У меня поднялась температура, и матушка в страхе, что я вот-вот перегреюсь, положила меня в ванну с холодной водой, чтобы немного остудить. Но это было ни к чему: звуки продолжали вибрировать во мне, и я, словно отважный путешественник, устремлялся за ними в мир, который мне еще предстояло открыть.
Между двумя и четырьмя годами, гуляя в сопровождении матери или наших служанок по городу, я открыл для себя новые звуки: журчание воды Эйсбаха в Английском саду, вопли котов, предававшихся любовным игрищам прямо на черепичной крыше резиденции, шлепанье капель дождя по зеркальной глади озера Штарнберг, кашель заболевшего тифом дядюшки Иоганна, жужжание пчел, собирающих нектар на цветущих лугах за рекой Исар, скрип деревянной двери в сторожке баварского лесника, стон рожениц, ружейные залпы салюта Королевской гвардии, завывания больных в сумасшедшем доме, пение органа в Фрауэнкирхе, нарочитые рыдания плакальщиц в похоронных процессиях, проходивших по Нейхейзерштрассе, треск сухих сучьев в кострах во время больших праздников. Я проникался звуками земли, что рождаются в бесчисленных вариациях нескольких элементов. Все звуки сложны по частоте, но просты по сути.
Когда мне исполнилось пять лет, я решил, что настало время разобраться в бесконечном спектре вариаций, в том смешении элементов, которое являет собой каждый звук. Приведу пример: для непосвященного слушателя звук колокола — не больше чем звук колокола. Но для меня, рожденного повелевать звуками, этого было недостаточно. Всякий раз, когда мы с матерью проходили мимо какой-нибудь мюнхенской колокольни, я садился на землю и отказывался идти дальше. Мать тянула меня за руку, но я повисал на ней, не давая сделать ни шагу. «Опять, Людвиг? Что на тебя нашло?» Я не отвечал, она сокрушалась и бранила меня. Через несколько минут, когда стрелки подползали к четверти, половине или показывали целые часы, начинал бить колокол. «Замолчи, мама! Колокол бьет», — требовал я, устремлял слух к колокольне и всецело отдавался тяжелому, глубокому звону металла. Я научился различать все формы и разновидности колоколов. По прошествии года я знал уже более двухсот звуков; знал, как сказываются материал и размеры составных частей, длина подвески, диаметр главного корпуса, угол колебания на звучании колокола. Стоило мне услышать вдалеке звон, и я мог безошибочно определить, что это был за колокол. Бронзовый, с церковной звонницы, или тот другой, золотой, а может быть, те колокола, что отлиты из чугуна в печах Саксонии, Франции или Испании. Я проделывал то же самое с любым звуком. Во мне жили сотни, тысячи звуков, и все они откладывались в моей памяти. Так создавалась невероятная коллекция звучания, сокровищница частот. Я чувствовал себя крезом, обладателем сказочного богатства, повелителем вселенной: весь мир лежал у моих ног, он был моим, и только моим, потому что все его звуки принадлежали мне. И, охваченный этой беспечной алчностью, я поглощал все больше и больше, но не мог насытиться. К восьми годам мой слух стал настолько отточен, что я мог без труда определить источник любого звучания. Если кто-нибудь приходил к нам посреди ночи, то я, не вставая с постели, лишь по звучанию его голоса, шагам, движениям мог угадать, как он выглядит и во что одет. Потому что — не качайте головой, отец Стефан, — звук складок шелка отличается от звучания натянутой хлопковой ткани, а тот в свою очередь отличается от звука, который издают при трении волоски шерсти. Точно так же невозможно спутать голос человека, изнывающего от жары, с голосом того, кто дрожит от холода, безбородый не рвет воздух с тем же свистом, что и бородач. Нет, все они звучат по-разному, но для большинства людей это остается тайной за семью печатями. Что же касается меня, то я знал об этом с тех самых пор, Как появился на свет. Я пытался рассказать родителям о том, что происходит со звуками, но они и слышать ничего не желали. В их памяти навсегда запечатлелся тот рождественский вечер, который мы провели в доме одного из братьев моей матери. Мы сидели за столом, у наряженной елки, как это заведено в Баварии. Отец дяди, дедушка Клаус, глубокий старик, сказал, что не голоден, поэтому мы можем ужинать без него. Он отправился в библиотеку, которая располагалась в соседней комнате. В тот праздничный вечер для нас, детей, сделали исключение — мы сидели вместе со взрослыми. Ужин протекал как обычно; взрослые беседовали и шутили. Посреди ужина за стеной раздался шум: казалось, будто старик отодвинул стул. В этом не было ничего, что могло бы насторожить; должно быть, дедушка Клаус решил сесть поближе к столу или просто собирался встать. Никто ничего не заметил. Но в этот момент я изрек:
— Дедушка Клаус умер.
Все замолчали и уставились на меня. Отец — он проводил все праздники с семьей — побледнел:
— Что ты такое говоришь, Людвиг?
— Дедушка, — повторил я. — Он только что умер. В библиотеке.
— Это всего лишь его стул, Людвиг, — с негодованием возразил отец, но я настаивал на своем:
— Нет, дедушка Клаус умер.
Вся моя семья — дяди и кузены, все смотрели на меня. Я слышал их дыхание, беспокойное, раздраженное; видимо, они приняли мои слова за глупую шутку. Отец медленно поднялся со стула, чуть задержавшись на мне тяжелым взглядом, видимо собираясь задать мне хорошую трепку, и отправился в библиотеку. Но стоило ему переступить порог, как мы услышали душераздирающий крик:
