РЕВОЛЮЦИЯ МИНУВШЕГО ПОКОЛЕНИЯ В РЕЛИГИОЗНЫХ НАУКАХ ПРАКТИЧЕСКИ НЕ ЗАТРОНУЛА ОБЩЕСТВЕННОЕ СОЗНАНИЕ, И ЕЙ ТОЛЬКО ПРЕДСТОИТ РАДИКАЛЬНО ИЗМЕНИТЬ ОБЩЕПРИНЯТЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ, БАЗИРУЮЩИЕСЯ НА БЕЗНАДЕЖНО УСТАРЕВШИХ КОНЦЕПЦИЯХ.
Пол сидел в ванне, размышляя, что же ему делать дальше. «Так что же мне делать дальше? На какое деяние подвигает меня история?» Если знаете, о ком они перешептываются, вам, как правило, это не нравится. Если Пол хочет постричься в монахи, это его дело и ничье больше. Мы-то, конечно, надеялись, что он с поднятым забралом включится в крестовый поход против поэзии, объявленный президентом. Время для этого приспело. Глубинные причины поэзии изучены и переизучены. И теперь, когда нам известно, что отдельные островки поэзии все еще сохранились в нашей великой стране, особенно в крупных городах, мы непременно сумеем уничтожить их полностью еще при жизни этого поколения, если дружно возьмемся за работу. Но мы были готовы скрыть разочарование. Право решать принадлежит Полу. «Да никак это лопнувшие сосудики у меня на левой щеке, чуть повыше скулы? Нет, благодарение Господу, это всего лишь крошечные волоски, счастливо избежавшие бритвы вчера, но обреченные пасть в битве с бритвой сегодня». Кроме того, люди, как правило, не очень ясно представляют себе келейную жизнь. Несомненно, они могут пользоваться электрическими лампочками, буде им так заблагорассудится, а их горы и долы ни в чем не уступают нашим. «У них любопытный джем, – заметил Хэнк. – Но, как бы там ни было, решающий голос принадлежит ему. Зато у нас есть его машинка. Так что часть его сейчас наша». Под Половым окном некие люди ласкали друг друга. «Почему под моим окном существуют эти люди? Можно подумать, они не менее осязаемы, чем я, – такие же плотные, с кровью внутри, такие же начитанные». Монашеские дела будут иногда приводить его в город; возможно, мы как-нибудь его увидим.
– Мама, Хого зовет меня к себе поиграть, можно я схожу?
– Нет, Джейн, Хого не из тех молодых людей, с которыми тебе стоит играть. Ему уже тридцать пять, он слишком стар для невинных игр. Может статься, он знает некую совсем не невинную игру и захочет, чтобы ты с ним в нее поиграла, и ты согласишься по своей неопытности, а потом будешь плакать, да поздно. Во всяком случае, именно так я оцениваю сложившуюся ситуацию. Так я ее вижу. Так она выглядит с моей точки зрения.
– Мама, твое деланое смирение идет тебе ничуть не больше, чем это твое старое, замызганное черное платьишко а-ля девочка-со-спичками.
– Это платье, да будет тебе известно, стоило ни много ни мало двести сорок долларов, когда было новое.
– А когда оно было новое?
– Оно было новое в тыща девятьсот восемнадцатом году, когда мы с твоим отцом вместе сидели в окопах, на Великой Войне. Это была такая война, что будь здоров. Ну да, я знаю, что после нее случались и другие войны – лучше освещенные в прессе, возможно, и более затратные, однако нашу войну я всегда буду помнить. Для меня война – это наша война.
– Мама, я знаю, что Хого тридцать пять и он насквозь порочен – порочен до мозга костей, – но все равно что-то меня к нему притягивает. К его дому. К не-невинности, подстерегающей меня там.
– Остынь, дочка, не булькай. В моей зловредности есть система.[9]Не позволив тебе идти к Хого домой, я приманю его сюда, к тебе, где мы задавим его черничным пирогом и прочими милостями и вообще обработаем его так, что он белого света не взвидит, тем или иным способом.
– Ну и хитра же ты, мама.
Стих все еще лежал между нами, как сошедший с рельсов огромный вагон.
– Кстати, об этом стихе, – сказали мы, – он рифмованный или свободный?
– Свободный, – сказала Белоснежка, – свободный, свободный, свободный.
– А тема?
– Одна из вечных, великих тем, – сказала она. – Это все, что я могу открыть вам сейчас.
– А не могла бы ты сообщить нам первое слово?
– Первое слово, – сказала она, – «в бинтах и ранах».
– Но…
– В одно слово, – сказала она.
Мы мысленно перебрали все вечные, великие темы в свете слова или слов «в бинтах и ранах».
– А почему бинты предшествуют ранам?
– Метафора самости, защищающей себя броней от пристального взгляда Другого.
– И тема, как мы понимаем, – утрата?
– А что же, – сказала она, – еще?
– А ты конкретизируешь, что именно утратила?
– Горько и однозначно.
– Белоснежка, – сказали мы, – почему ты все еще с нами? Здесь? В этом доме?
Ответом нам было молчание. Затем она сказала:
– Думаю, это следует отнести на счет недостатка воображения. Я никогда не могла вообразить себе что-либо лучше.
Я никогда не могла вообразить себе что-либо лучше! Нам понравилось столь яркое утверждение нашей глубинной взаимности, которую невозможно разлучить или разрушить, разбить на части, рассеять, разбавить, извратить или бесповоротно отсечь – даже всей мощью искусства в его многообразных и безобразных обличиях.
– Но мое воображение уже шевельнулось, – сказала Белоснежка. – Подобно фондовому сертификату, годы проспавшему в зеленой депозитной ячейке и неожиданно ожившему от интереса нового инвестора, мое воображение шевельнулось. Так что имейте в виду.
Тут что-то явно было не так, мы это чувствовали.
ЛОМОХОЗЯЙКА В ИСТОРИИ
ЗНАМЕНИТЫЕ ЛОМОХОЗЯЙКИ
ЛОМОХОЗЯЙКА: ДУХОВНЫЙ ПОРТРЕТ
ЛОМОХОЗЯЙКА: КРИТИЧЕСКИЙ ОЧЕРК
ПЕРВАЯ ШВАБРА, 4000 ДО Р.Х.
ВЗГЛЯДЫ БЛ. АВГУСТИНА
ВЗГЛЯДЫ БЕДЫ ДОСТОПОЧТЕННОГО
ЭМЕРСОН ОБ АМЕРИКАНСКОЙ ЛОМОХОЗЯЙКЕ
ОКСФОРДСКИЙ СПРАВОЧНИК АМЕРИКАНСКОЙ ЛОМОХОЗЯЙКИ
ПОЯВЛЕНИЕ МИЛОГО ДРУГА, 1892
ЛОМОХОЗЯЙКИ О ДОМОХОЗЯЙСТВЕ
ПРИНИМАЙТЕ РОЛЬ, РЕКОМЕНДУЕТ ПСИХОЛОГ
ПЛАСТИКОВЫЙ МЕШОК
ЧЕСНОКОЖИМКА
Билл начал приволакивать ногу. Следствие, утверждают некоторые, утраты рассудка. Но это неверно. Напороться на что-нибудь неверное посреди столь многой правоты – живительно. Он не хочет быть прикасаемым. Но имеет право на идиосинкразию. Он заслужил его своим энергичным водительством в этом великом свершении, своей жизни. И в другом великом свершении – нашей любви к Белоснежке.
– Эта штука портит жизнь нам всем, – заметил Билл. – Все мы родились в национальных парках. Клем хранит воспоминание о Йосемите, о вдохновляющих ущельях. Кевин помнит хребет Грейт-Смоки. У Генри – акадийские песни и пляски, у Дэна – ожоги от Хот-Спрингс. Хьюберт забирался на гигантские секвойи, Эдвард забирался на величественный Рейнир. А я – я знаю Эверглейдс, которые все и без меня знают. Эти общие переживания навеки сплотили нас под красным, белым и синим.
