Огорчало Цирл, что не все блюда были такими, как она требовала. Еда могла быть хорошо приготовлена, но не так, как она любила. Или так, как ей нравилось вчера, но не так, как ей хотелось бы сегодня. Или же так, как она хотела сегодня, но без соответствующего сезону гарнира. Пока в доме была старая кухарка, все всегда было хорошо: кисло-сладкая подлива к мясу в горшочке, горячий соус с хреном к жаркому. Сегодня жареное мясо, завтра мясо в горшочке, сладкие тушеные сливы к первому и кисленькие тушеные — ко второму. Казалось бы, кухарка могла это сделать, по крайней мере такая кухарка, которой небезразлично, кого она будет кормить. Но сколько бы трудов ни тратила Цирл, чтобы научить прислугу тому, как угодить хозяйке, всегда что-то было не так. Нельзя было понять, что на дворе — лето или зима, весна или осень. Круглый год, и в жару, и в холод, и по субботам, и в будни, на столе было одно и то же: каша с соусом или соус с кашей.
Однако с того дня, как в доме появилась Блюма, времена года пошли своим чередом, как будто календарь висел прямо над плитой. Каждому сезону соответствовало свое блюдо, а каждое блюдо имело свой вкус. Одному Богу было известно, где Блюма всему этому научилась.
VБлюма вошла в жизнь Гиршла, когда он был еще подростком. Они были ровесники, родились чуть ли не в один день. Блюма расцвела, как ландыш, выросший в укромном месте. Ею нельзя было налюбоваться. В Шибуш она приехала худышкой, но со временем округлилась, и каждое ее движение было полно грации. Работа сделала ее подвижной. Она двигалась стремительно, как вспугнутая птица: только что была здесь — и уже ее нет, разве что одна тень осталась.
Гиршл не сводил с Блюмы глаз. Он ощущал ее присутствие даже тогда, когда ее и поблизости не было. Казалось, искусный художник запечатлел в его мозгу портрет девушки со всей ее яркой красотой.
Тем временем Бог одной рукой день ото дня прибавлял Блюме красоту, а другой все шире открывал на нее глаза Гиршлу. Молодой человек придумывал множество предлогов, чтобы часто видеть девушку. Но стоило ему остаться с ней наедине, как ноги его делались ватными, и он не мог произнести пару слов, не заикаясь. Он не отдавал себе отчета в том, что говорит ей, да и Блюма мало понимала его речи. Однако сердце способно услышать то, что не сказано вслух.
Однажды Гиршл вошел в комнату Блюмы. Не успел он и слово вымолвить, как почувствовал, что земля под его ногами разверзлась, открыв перед ним спрятанное в ней сокровище; ему стоило только протянуть руку, чтобы взять его. Но он замер, его будто парализовало. Блюма тоже казалась ошеломленной. Появившаяся было на ее лице улыбка исчезла. Она быстро поправила прическу и показала Гиршлу на дверь. Но он не только не ушел, но и взял ее руку, которую не спешил отпускать. Оба покраснели, как если бы их застали за чем-то постыдным. Наконец Блюма вырвала свою руку и убежала из комнаты.
Сколько оставался Гиршл в комнатке Блюмы? Не очень долго. Но достаточно для того, чтобы успеть подумать о том, для чего в обычных условиях не хватило бы и многих часов.
О чем же он думал? О том, что фактически они ничего не совершили, но между ними что-то произошло. «Нельзя допустить, чтобы это повторилось, — внушал он себе. — Хотя, собственно говоря, ничего и не было…»
Возможно, и не было. Возможно, это и явилось причиной его волнения. Он не обнял ее, не погладил ее волос, хотя ему легко было это сделать, и, когда она в конце концов вырывала свою руку из его руки, он не сделал попытки удержать ее. Но сколько ни думай, он чувствовал, что чудесный свет в глазах Блюмы и блеск ее волос с каждой минутой становятся все притягательней. Благоразумие же подсказывало Гиршлу, что брать Блюму за руку не следовало. По сути дела, если бы она сама не поспешила выйти из комнаты, уйти пришлось бы ему.
Когда Гиршл понял, что в состоянии контролировать себя, что он не раб своей страсти, на душе его сделалось легче. Он ощущал то, что ощущает человек, очнувшийся от тяжелого сна, вызванного приемом снотворного. Пока снотворное еще действовало, члены его тела были скованны, но стоило сонливости развеяться, как он снова стал вполне нормальным человеком.
Итак, Гиршл вернулся к работе в лавке. Нельзя сказать, что это занятие ему очень нравилось. И тогда, когда он изучал Тору, карьера раввина по-настоящему не привлекала его, и теперь, когда он работал в лавке, профессия делать деньги также не привлекала его. Отцу когда-то хотелось, чтобы он стал раввином; мать предпочла бы видеть его коммерсантом. Однако ни то ни другое не вызывало у него интереса. И если, расставшись в тот день с Блюмой, он с жаром принялся за дела в лавке, то лишь потому, что понимал: если не загрузить себя работой, окажешься игрушкой своих капризов.
Цирл доставляло глубокое удовлетворение то, что она наблюдала. Гиршл никогда раньше так усердно не занимался лавкой. Хотя именно мать привлекла его к работе в лавке, она никогда не обольщалась относительно того, что из него выйдет хороший коммерсант. Ее устраивало уже то, что лавка удерживает его от вредных и опасных занятий. А сейчас ей стало казаться, что у него появились задатки делового человека.
— А знаешь, — сказала она мужу, — из мальчика еще может что-то выйти!
— А как же! — откликнулся Борух-Меир.
Сам он никогда не тревожился насчет своего сына. Стоит ли заниматься предсказаниями? Господь Бог, который заботится обо всех Своих созданиях, позаботится и о Гиршле. Кто знает, что ждет его в будущем? И даже если бы мы знали, то как можно на него повлиять? Цирл, кстати, хотела изменить Гиршла, не понимая, что никого изменить нельзя. Сын в конце концов стал бы делать, что ему захочется, но за ее спиной! Борух-Меир догадывался, что делового человека из сына не получится, и поэтому тем более важно заботиться о его воспитании, не допустить, чтобы в его характере возникла предательская трещинка, которая могла бы повлечь за собой фатальные последствия. Гиршл был бы лучшим раввином, чем коммерсантом, и коль скоро ему суждено стать лавочником, пусть это будет хороший лавочник. Пусть даже рядовой, думал Борух-Меир, — не всем же быть такими, как я. В городе, где полным-полно лавочников, всегда найдется место еще для одного.
Цирл пребывала в отличном расположении духа. Нельзя сказать, что раньше у нее имелись какие-то основания быть недовольной сыном, теперь же она наконец-то разглядела у него коммерческую хватку. Правда, потребовалось несколько лет, чтобы он встал на ноги и можно было бы утверждать, что он твердо стоит на них. Это заметили даже оба приказчика, которые и воспринимали его уже более серьезно. Гецл Штайн, сын городского шойхета, отстраненного за какую-то провинность от должности, считавший до прихода в лавку Гиршла, что все держится на нем, и даже позднее не проявлявший к сыну хозяев особого уважения, изменил тон и стал то и дело советоваться с ним, как и подобает хорошему служащему. Или помощник Гецла — Файвл, который старше и образованней Гецла и постоянно с ним пререкался. Если раньше Файвл вел себя с Гиршлом точно так же, как с Гецлом, то теперь он прислушивался к каждому его слову и обращался к нему, добавляя к его имени слово «хозяин».
