Маргарет Пендлтон и двое ее детей, Софи и Александр, исчезли в ночь 2 декабря 1897 года.
Тридцать восемь лет спустя, 3 декабря, убили всех членов семьи Осток и семерых слуг.
В 1973 году, через тридцать восемь лет после трагедии Остоков, в «Белла-Висте» никто не жил, шел капитальный ремонт, особняк перестраивали в кондоминиум, вот и обошлось без новых загадочных смертей. Однако в конце ноября и в начале декабря каменщики, маляры и плотники, работавшие на строительстве, навидались такого, что некоторые уволились, и все они никому не говорили о том, что видели. С одним из этих строителей, Перри Кайзером, Сайлес и встречался в пять часов.
Он вновь наполнил кружку из кофеварки. Бутылку бренди еще не убрал. Но, после короткого колебания, решил не добавлять его в кофе.
Затыкая пробкой горлышко, краем глаза уловил какое-то движение, что-то темное и быстрое. Сердце учащенно забилось, Сайлес повернулся к открытой двери в коридор. Два хрустальных потолочных светильника горели, так что он увидел кремовые стены, ковровую персидскую дорожку, натертый паркетный пол, но не незваного гостя.
Его недавние открытия привели к тому, что нервы превратились в натянутые струны. Если «Пендлтону» предстояло вновь стать домом смерти, как случалось уже в некоторые декабри, времени до этого оставалось совсем ничего. Потому что этот четверг пришелся на 1 декабря 2011 года.
У Сайлеса не возникло и мысли списать пробежавшую фигуру на проделки воображения. Он поставил кружку на столешницу и вышел из кухни, склонив голову, прислушиваясь, пытаясь определить, где сейчас незваный гость.
Слева находилась столовая, кабинет и туалет — справа. Нигде никого.
Столовая выводила в большую гостиную с камином, высокими — четырнадцать футов — потолками и роскошной лепниной. Напротив камина струи дождя змеились по окнам. В дальнем конце гостиной засов и цепочка гарантировали, что снаружи входную дверь открыть невозможно.
Сайлес никого не нашел ни в коротком коридоре, который вел в спальню, ни в самой спальне, ни в двух стенных шкафах-гардеробных. Тишина стояла полнейшая, будто все замерло в ожидании чего-то, но вот неестественность тишины он, пожалуй, мог списать на свое воображение.
Подходя к полуоткрытой двери в ванную комнату, королевство белого с золотыми прожилками мрамора и зеркал, Сайлес подумал, что слышит шелестящие голоса или шуршание, как в стене прошлой ночью. Но, переступив порог, обнаружил полнейшую тишину… и пустоту.
Он посмотрел в одно зеркало, потом в другое, словно отражения могли открыть ему нечто такое, чего он не мог увидеть напрямую. Поскольку зеркала стояли одно напротив другого, он оказался среди множества Сайлесов Кинсли, которые или направлялись к нему колонной по одному, или уходили прочь, повернувшись спиной.
Давно уже он так внимательно не изучал в зеркале свое лицо. Не чувствовал он себя таким стариком, какого видел в зеркале. Похоже, за три года после смерти Норы постарел лет на десять.
Переводя взгляд с лица на лицо, Сайлес в глубине души ожидал, что одно из них окажется незнакомым, лицом злобного Пришельца, прячущимся среди бесконечных лиц Сайлесов Кинсли. Что за странная мысль! В зеркалах отображалось только одно старческое лицо.
Когда он вернулся в коридор, из-под ног послышался низкий и угрожающий гул, словно под «Пендлтоном» мчался подземный поезд, хотя город еще не обзавелся метрополитеном. «Пендлтон» трясло, и Сайлес раскачивался вместе со зданием. Он подумал: «Землетрясение», — но за пятьдесят пять лет, прожитых в этом городе, никогда не ощущал дрожи земли и не слышал о большом разломе, проходившем через территорию штата. Тряска продолжалась десять или пятнадцать секунд, после чего сошла на нет, не причинив вреда.
* * *
В кабинете Свидетель повернулся на триста шестьдесят градусов, чтобы освоиться на новом месте. Он провел здесь какие-то секунду, минуту, максимум — две. Комната принадлежала мужчине, но дышала теплом. Одну стену занимала галерея фотографий, запечатлевших Сайлеса Кинсли с некоторыми из клиентов, которых он в свое время представлял, и с Норой, умершей женой, в разных экзотических странах или с друзьями на каких-нибудь торжествах.
Кинсли прошел по коридору мимо открытой двери, направляясь на кухню. Свидетель ожидал, что адвокат появится в дверях, предупрежденный о его появлении периферийным зрением, но шум, донесшийся с кухни, подсказал, что пока встречи не будет.
Как бы Кинсли отреагировал, найдя незнакомца — крепкого молодого парня в сапогах, джинсах и свитере — в своей квартире, куда тот мог попасть только с помощью магии? Проявил бы страх старика, у которого время отобрало едва ли не все силы, или выказал спокойствие адвоката, по-прежнему уверенного в себе после десятилетий судебных триумфов? Свидетель подозревал, что этого человека не так-то просто выбить из колеи.
Две стены в кабинете занимали — от пола до потолка — стеллажи, уставленные книгами. В основном по юриспруденции, законы государства, штата, города, описания прецедентных процессов, толстые биографии знаменитых юристов, адвокатов, прокуроров, судей.
Свидетель с почтением провел рукой по корешкам. Там, откуда он пришел, не существовало ни законов, ни адвокатов, ни судей, ни присяжных, ни судов. Невиновного сметало безжалостной волной убежденности в главенстве первичного, верой в неправильное, бунтом против реальности и возвышением идиотизма до статуса единственной Истины. В свое время он убил многих, в полной уверенности, что никогда не будет нести ответственности за пролитую кровь. Тем не менее к закону он относился с уважением, совсем как человек, живущий в безбожном мире, может предполагать, что сумеет оценить и принять идею Бога.
Глава 7
Квартира «2-А»
Грозу она восприняла как подарок судьбы. Стихотворению «Одной дождливой ночью в Мемфисе» требовалась мелодия динамичная, но с толикой меланхолии, а это сочетание давалось нелегко, особенно Туайле Трейхерн. Динамичная часть труда не составляла, но о меланхолии она знала только понаслышке, такое случалось с другими людьми, и хотя она написала несколько меланхолических песен, для вдохновения ей требовалась соответствующая атмосфера. С гитарой в руках она сидела на высоком стуле у окна в своем кабинете на втором этаже «Пендлтона», смотрела на так вовремя поливший дождь, на огни города, мерцающие в преждевременно спустившихся сумерках, под громовые раскаты подбирая музыку и пробуя различные аккорды в поисках нужной толики печали.
И хотя она не всегда так сочиняла, сначала она взялась за рефрен, потому что динамичность прежде всего требовалась там. Она занималась им — окончательно отшлифовать собиралась на рояле, — оставив восьминотную связку на потом. Ее она хотела написать после того, как выделит чистые линии основной мелодии.
Как обычно, ранее она выписала стихи, строчку за строчкой, строфу за строфой, отполировала все до блеска, но не стесала все неровности. Такое тоже требовало немалых усилий. Многие поэты-песенники писали всю песню сразу, от начала и до конца, зная, что некоторые строчки не очень уж хороши, и им приходилось возвращаться назад и поправлять их, но Туайла так не работала. Иногда, чтобы добиться правильного синкопирования, уложить все слоги на музыку, ей приходилось чуть менять слова уже после сочинения мелодии, но дальше этого она никогда не шла.
