Сколько раз я видел печальные глаза дочери, когда она снова слышала, что папа очень занят. Я успокаивал себя тем, что тружусь во имя семьи — ради того, чтобы Кери и Дженна смогли сполна вкусить плоды моей неустанной работы.
Оглядываясь назад, я с грустью констатирую: эти плоды часто оказывались горькими.
Глава четвертая Сон, ангел и письмо
Я не помню, в какую из ночей начались эти сны. Сны, в которых я видел ангелов. Признаюсь: я верю в ангелов, но не в таких, какими их изображают на картинках, с крылышками и арфами в пухлых ручках. Подобные ангельские атрибуты кажутся мне такой же нелепицей, как черти с рогами и вилами. Для меня крылья ангелов — символ их роли небесных посланников. Но какими бы ни были мои представления, во сне ко мне спустился именно крылатый ангел, и его распростертые крылья меня ничуть не раздражали. Настораживала лишь повторяемость сна и его странное окончание. Пространство было наполнено аккордами прекрасной музыки, мелодичной, как журчание горного ручья. Я поднял голову и увидел спускающегося с небес ангела. Его крылья были широко распростерты. Когда он приблизился ко мне на расстояние вытянутой руки, я взглянул в его ангельское личико. Ангел возвел глаза к небу и вдруг превратился в камень.
Я плохо помню, какие еще сны снились мне с момента переезда в особняк миссис Паркин. Но этот сон я запомнил; с каждым разом он становился все отчетливее и красочнее. В ту ночь сон был очень живым, наполненный яркими красками и множеством деталей. Наверное, писателям-сюрреалистам снились похожие сны, и их содержание они переносили на бумагу. Я проснулся и думал, что бодрствование тут же уничтожит все следы сновидения. Они действительно пропали, но не все. В ту ночь музыка продолжала звучать. Негромкая серебристая мелодия, напоминающая колыбельную. Колыбельную, льющуюся неизвестно откуда.
Впрочем, в ту ночь я узнал, откуда исходят звуки колыбельной.
Я сел на постели, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. В ящике ночного столика лежал фонарик. Я взял фонарик, надел халат, тихо выскользнул из комнаты и пошел на звуки музыки. Остановившись возле детской, я заглянул туда. Звуки не потревожили Дженну, она безмятежно спала. Я вышел в коридор и добрался до двери, ведущей на чердачную лестницу. Как ни странно, звуки доносились оттуда. Я открыл дверь и, стараясь ступать бесшумно, поднялся на чердак. Луч фонарика выхватывал из темноты силуэты предметов, и от них ползли длинные страшные тени. Чердак был таким, каким и надлежало быть чердаку, если не считать звуков музыки. Но откуда же они исходят? Мое сердце колотилось все быстрее. Вдруг я заметил, что пыльное покрывало сброшено с колыбели и лежит на полу. Мое волнение усилилось. Я направил луч фонарика туда, откуда доносились звуки… Что такое? Да это же рождественская шкатулка, которую мы с Барри нашли, когда заносили сюда мебель! Я стал припоминать все, что знал о рождественских шкатулках. Может, это особый, редкий экземпляр, куда встроен музыкальный механизм? Но почему вдруг он заработал посреди ночи? Оглянувшись по сторонам и убедившись, что на чердаке никого нет, я пристроил фонарик так, чтобы он светил вверх. Освободив руки, я осторожно взял шкатулку и начал осматривать ее в поисках рычажка, позволяющего остановить музыку. Но тяжелая пыльная шкатулка ничуть не изменилась с того момента, когда мы с Барри впервые ее увидели. Ни тогда, ни сейчас у нее не было никаких рычажков, кнопок или отверстий для ключа. И никаких намеков на музыкальный механизм. Обыкновенная деревянная шкатулка, только очень искусно сработанная. Мне оставалось лишь одно — открыть шкатулку. Я так и сделал — расстегнул оба ремешка и осторожно поднял крышку. Музыка смолкла. Я направил луч фонарика внутрь шкатулки. Там лежали какие-то бумаги. Я достал самую верхнюю. Это было письмо, написанное от руки. Бумага от времени пожелтела и стала хрупкой. Я посветил на нее фонариком. Письмо было написано красивым ровным почерком.
6 декабря 1914 г.
Любовь моя!
Я замер. С детства во мне воспитывали уважение к частной жизни других людей. Недопустимость чтения чужих писем я считал аксиомой, не имевшей исключений. Но почему сейчас я был готов переступить через свои принципы и прочесть то, что адресовано не мне? Возможно, письмо скрывало какую-то тайну, но разве это давало мне право вторгаться в чужую жизнь? Тем не менее угрызения совести уступили под натиском любопытства, и я прочитал письмо от начала до конца.
Каким же холодным кажется рождественский снег без тебя. И даже тепло очага почти не согревает, а лишь напоминает о страстном желании вновь увидеть тебя рядом. Я люблю тебя. Как же я люблю тебя.
Я не знал, почему это письмо так влекло меня и какой смысл оно несло. Кого называли «любовь моя»? Писала ли его Мэри? Судя по дате, письмо было написано почти за двадцать лет до смерти ее мужа. Я вернул письмо в шкатулку, опустил крышку и застегнул ремешки. Музыка больше не звучала. Я покинул чердак и вернулся в кровать, размышляя о содержании письма. Вопросы о том, как и почему рождественская шкатулка вдруг оказалась музыкальной, так и остались без ответа.
Наутро я рассказал о случившемся жене, которая выслушала меня без особого интереса.
— Скажи, ты ничего не слышала ночью? — начал я. — Никакой музыки?
— Нет, — ответила Кери. — Ты же знаешь, я крепко сплю.
— Но это очень странно, — сказал я, качая головой.
— Ты услышал музыкальную шкатулку. Что тут странного? — удивилась жена.
— Если бы музыка доносилась из другого помещения, я бы не удивился. Но музыка играла с чердака. К тому же у музыкальных шкатулок иной принцип действия. Они начинают играть, когда их открываешь. А эта при открытии, наоборот, прекратила играть. Но самое удивительное, что я не обнаружил ни малейшего намека на какой-либо механизм.
— А может, музыка связана с твоим ангелом? — поддразнила меня жена.
— Может, и так, — отрешенно ответил я. — Или я стал свидетелем мистического явления, обычной логикой необъяснимого.
— Но откуда ты знаешь, что музыка звучала из шкатулки? — спросила моя скептически настроенная жена.
— Просто уверен в этом, — ответил я и взглянул на часы. — Черт побери, так и опоздать недолго! А мне сегодня открывать.
Я накинул плащ и направился к выходу.
— Постой, — задержала меня Кери. — Разве можно уходить на работу, не поцеловав Дженну?
Я торопливо вбежал в детскую.
Дженна сидела на полу и что-то вырезала детскими ножницами с закругленными краями. Вокруг валялись обрезки бумаги.
— Пап, ты поможешь мне правильно вырезать? — спросила она.
— Не сейчас, дорогая. Я опаздываю на работу.
Уголки Дженниных губ печально опустились.
— Я помогу тебе, когда вернусь домой, — поспешно добавил я.
Я поцеловал застывшую Дженну, выскочил из дому, едва не забыв приготовленный Кери ланч, и поехал по серым слякотным улицам туда, где находилась наша фирма.
