Карьера…
Жесткое слово. Зато честное и чистое, без шелухи. Карьера не может быть смыслом жизни, ее целью, ее хребтом; это всего лишь курс через жизнь. Уж я постараюсь, подумал Иоахим Ортнер, чтобы этот курс, эта кость не стала моей единственной пищей. Я пришел в этот мир не для обгладывания костей, а чтобы наслаждаться плотью жизни.
Еще он подумал: как жаль, что я не могу вспомнить, что именно говорил д'Артаньян-отец уезжающему в Париж на поиски счастья сыну. Нечто эдакое: не обнажай без нужды шпагу… служи королеве (или все же королю?)… что-то про честь… И ни слова — вот уж это я помню точно — о служении Франции… Конечно, в ту пору государственность только складывалась, служили не родине (родиной была не страна, а то место, где родился), а сюзерену. И все же: как это замечательно, что люди воспринимали себя не песчинкой на огромном пляже, а самостью, у которой свой путь, которая напрямую общается с Богом, выясняет отношения с ним, и не очень-то принимает к сердцу недовольство соседних песчинок, о которые приходится тереться!.. Спасибо, отец, что ты ни разу при мне не произнес слово «родина». Впрочем, и слова «честь» я от тебя никогда не слышал, хотя уж ты-то всегда был человеком чести…
Замысел Ортнера-старшего был простой, но не прост для исполнения. Был задуман спектакль — по правилам жизни и неотличимый от жизни. Главным условием успеха был самоконтроль. Никаких импровизаций. Каждый шаг должен быть выверен, почва — еще до того, как на нее вступил, — проверена щупом, словно идешь по болоту. Значит, голова всегда должна быть ясной, она должна доминировать над чувствами, держать их в узде. Условие трудное: война — это царство эмоций, только они могут нейтрализовать страх, который как солитер высасывает жизненную силу человека. «На войне бояться пули глупо, мой мальчик, — говорил отец. — Страх унижает — и ничего не дает взамен. Чтобы победить тебя — он отнимает способность думать. А вот этого как раз мы и не должны допустить. На войне умный человек не оставляет пуле шансов. А почему? Мысль быстрее пули. Умный человек думает — и потому он все время на шаг впереди ситуации. Наш ум устроен так, что не может одновременно думать о двух вещах. Запомни хорошенько: война — это работа; как всякая работа — она требует мысли; когда думаешь — не боишься…»
Если попросту — предстояло делать все возможное, чтобы избежать непосредственной встречи с войной. А когда это все же случится (не по воле каких-то людей и обстоятельств, а в соответствии с замыслом создателя спектакля) — сделать этот контакт единственным и предельно кратким.
Разумеется, роль создателя спектакля и кукловода должен был исполнить дядя-генерал. Во-первых, он любил Иоахима. Своих детей не удосужился сделать, а Иоахим так был похож на его мать и сестру… Во-вторых, дядя-генерал был одним из творцов новой армии, вермахта, — ему и карты в руки. В третьих — дядя был циник и весельчак, слово «родина» он произносил так смачно, словно родина была наливным яблоком, которое он намеревается съесть. Это яблоко он бы не уступил никому. Даже министр Геббельс отмечал его красноречие. Естественно, дядя с энтузиазмом взялся за дело.
Когда началась война в Испании, Иоахим Ортнер был уже обер-лейтенантом. «Тебе надо бы туда съездить, поглядеть, что да как, — сказал дядя. — Сейчас формируется группа для инспекции наших частей. У тебя будет особая миссия, так что никто не станет досаждать тебе с рутиной. Надеюсь, твое любопытство будет не так велико, чтобы оказаться в окопах…»
После Испании, как подающий надежды офицер, Иоахим Ортнер попал в академию. Работал в штабе дивизии во время войны в Польше. Вместе с дядей побывал в командировке в России. «Я сделал промашку», говорил дядя, выдавливая лимон на непомерный ломоть жирной семги. Они сидели в большом зале «Метрополя» в Москве. Здесь все было не так, как дома. Эклектика интерьера, демонстративная роскошь, официанты (за километр видать — офицеры НКВД) висят над душой.
«Тебя нужно было направить к русским на курсы. Все равно какие — пехотные, танковые…»
«Ты серьезно считаешь, дядя, что нам есть, чему у них учиться?»
Вопрос еще не был произнесен до конца, а Иоахим Ортнер уже понял, что говорит глупость. Пить надо меньше, но разве с такой жирной пищей печень управится без соответствующей поддержки водкой? Вот язык и обгоняет мысль. Ну разумеется, ему было известно, что Генштаб вермахта уже перенял у русских концепцию современной наступательной войны, их теория массированных танковых ударов и принципы формирования механизированных корпусов уже преподаются в военных академиях Германии. Да мало ли каких золотых самородков немецким спецам уже удалось накопать в российской целине!..
«А чем, по-твоему, мы занимаемся?»
Племянник приподнял руки и кивнул: сдаюсь.
«Я же не о знаниях, — сказал дядя-генерал, — я о тебе. Это тебе цена уже сейчас была бы другая!..»
Наверное, еще и теперь было возможно наверстать упущенное, но дядя имел правило: никогда не догоняй ушедший поезд. Если что-то не пришло в голову вовремя, значит, твоя интуиция тормозила эту мысль. Есть информация, которую мы получаем, но не осознаем; тем не менее, она существует. Будем уважать неведомое, говорил дядя. Неведомое нужно принимать, а не бороться с ним.
К русской теме дядя вернулся весной 41-го. Он заехал в Вену, но встретился с племянником только через два дня. С ним была милая молодая женщина одного возраста с майором Ортнером — под тридцать; может, на год-другой постарше. Правильные черты лица, ухоженная, сохранившая нежность кожа, фигура без изъянов, хотя и со следами давней беременности. Как говорится, женщина с прошлым. Нет, не красавица, утвердился в первом впечатлении майор Ортнер, но в привлекательности ей не откажешь. И поставил диагноз: все дело в сексуальности. В сексуальности, которая не выдает себя ни единым штрихом, но просвечивает во всем. Это ее сущность. Она — не шлюха, она — женщина.
Генерал представил ее, как русскую княжну. Значит — дворянка, из бывших; банальный случай. Не было города в Европе, где бы майор Ортнер не встречал российских эмигрантов. И все они были из бывших. Некоторым, представляясь, не обязательно было называть свой титул, — порода и воспитание редактировали каждый их жест. Но в этой женщине доминировала простота. «Князь… князь… — Майор Ортнер сделал вид, что припоминает. — Это приблизительно то же, что и граф? на одном уровне?» — «Ну что вы, майор! — рассмеялась княжна. Вот откуда ее простота: она была еще и свободна. — Графы — служилое сословие. Вспомните этимологию: grafio — писарь. Графы — выслужившиеся писари, карьерная публика. А князья — помазанники Божьи. Истинные князья — от Христа, его кровная родня…»
Ее звали Екатерина. Катя. Катей она стала не сразу, только на второй день. Ее фамилию майор Ортнер не запомнил: что-то длинное, неудобопроизносимое, с окончанием «-ская». У нее даже в глазах что-то изменилось, когда она произносила свою фамилию. Буду с нею предельно деликатным, решил майор Ортнер.
По замыслу генерала, княжне надлежало обучить Иоахима разговорному русскому. На это отводилось два, максимум три месяца. Майору предстоит командировка в Россию, объяснил генерал княжне; командировка не длительная, но ответственная; и владение русской речью весьма желательно; как и русскими нравами. Княжна улыбнулась: «У господина майора получится…»
