находится? Когда я смогу увидеть других людей? Где они все? Что на других этажах?
Раньше это казалось мне чем-то само собой разумеющимся, частью жизни – как воздух или сила земного притяжения. Даже если бы посреди коридора вдруг появилась лошадь в клоунском колпаке, меня бы это не удивило: она отпечаталась бы в моём сознании как деталь внешнего мира по умолчанию. Но теперь чем больше я узнаю, тем больше вещей не понимаю. Решётки ведь нужны, чтобы кто-то не сбежал? Ну, или чтобы что-то извне не прорвалось внутрь и не навредило. Но никто не пытается сбежать – во всяком случае, я не пытаюсь, и снаружи нет угроз, только тёмный тихий лес.
Я роняю голову на парту. Хоть доктор и запретил мне так делать, но его рядом давно нет, и потому я на пальцах считаю дни с его отъезда: двадцать девять, тридцать, тридцать один, тридцать два. Это примерно одна пятая всей моей жизни – я теперь и дроби знаю. И не то чтобы мне скучно – мне всегда есть чем заняться. Учёба не кончается, и Николай очень внимательно следит за моими успехами, даже, скорее, за неудачами, и хлещет линейкой по пальцам за неправильные ответы. Из-за его вечного бдения, криков и наказаний пропала вся радость от новых знаний. Он прямо-таки нависает надо мной грозовой тучей, и если я ошибаюсь, что я делаю часто из-за страха перед ним, то он никогда не объяснит, что непонятно, не поправит мягко, как доктор, он сразу начнёт кричать, что я глупое недоразумение и извилин у меня меньше, чем у ленточного червя.
На самом деле, старик, похоже, тоже много знает, раз так легко определяет, где я допускаю ошибки, и стоит признать: его замечания дельные. Кажется, он хорошо образован, и всё же он жестокий и грубый, и от его тирании хочется сбежать. Я ведь ничего плохого не делаю, но он явно меня не любит. Вот бы его как-то задобрить… Но что вообще может порадовать такого человека? А что бы порадовало меня? Я смотрю на разложенные на парте книги, карандаши и листы бумаги. В моих карманах жёлуди, с которыми я никогда не расстаюсь. И мне приходит блестящая мысль. Ведь наверняка будет очень здорово нарисовать нас всех вместе! И сделать сюрприз!
Я не умею красиво рисовать, и у меня не выходят такие ровные чертежи, как у доктора, но я стараюсь изо всех сил. Фигуры кривоваты и чуть заваливаются в сторону, но всё равно нас можно узнать. Доктор высокий и важный, в тёмном пальто, в волосах немного седины. Моя кожа покрыта стежками, на голове – пушистая шапка, я весело мну снег в руках. А Николай чуть скрученный, в длинном плаще и полосатом шарфе. При мне Николай никогда не улыбался, но я всё равно рисую ему широкую, добрую улыбку. И вовсе не рисую морщин и заплаток на одежде. Пусть он будет красивым.
На моём рисунке мы все втроём гуляем по саду вокруг клумбы, с неба падают снежинки – как раз шестигранные, будто это солнечный морозный день, – но нарисовать их маленькими у меня не получается, они нечаянно выходят размером с голову. Пусть мой рисунок непохож на замечательные яркие иллюстрации из книг, но он всё равно кажется мне очень-очень красивым. Потому что мы все там счастливы. И я пишу снизу настолько ровно, насколько только способны мои руки: «Николаю!»
Старик обычно протирает доску перед занятиями, так что там он точно увидит мой подарок. Я прикрепляю его в самом центре магнитом и крадусь из классной комнаты, осторожненько прикрывая дверь, чтобы из коридора его нельзя было обнаружить раньше времени.
Утром от моего приподнятого настроения Николай ворчит ещё больше. Но я даже не пикаю, когда он ставит капельницу, и не дёргаюсь, когда он, расчёсывая волосы, неприятно тянет их щёткой. Даже наоборот – стараюсь сидеть на табуретке так, чтобы ему было удобно, и заправляю кровать аккуратно-аккуратно, разглаживая малейшие складочки, чтобы не к чему было придраться. Это приводит его в недоумение, но ведь и поругать меня не за что.
И вот настаёт момент, когда он обычно готовит класс к занятиям. Я на цыпочках шмыгаю из палаты в коридор, стараясь ступать так тихо, чтобы туфли даже не скрипнули. Дверь класса открыта, и я слышу, как стучит магнит на доске, словно его приподняли, а потом прилепили обратно. Я сажусь на корточки и боязливо заглядываю внутрь: старик полусидит на учительском столе, рассматривая мой подарок. Изучает долго и пристально, как я когда-то снежинку, взгляд бегает по деталям, свет из окна освещает измятое лицо. А потом его рот искривляется, он закрывает его рукой, я вижу, как трясётся его подбородок, а брови ползут вниз, будто ему очень грустно.
Я пугаюсь, что это расстроило его, скорее возвращаюсь в свою палату и сажусь на край кровати с учебником биологии. Я нервно жду, но делаю вид, что меня очень увлекает чтение. Слышу, как дверь класса скрипит и в коридоре раздаются шаркающие шаги. Николай появляется в проёме.
– Иди в класс, – сухо бросает он.
Я осторожно откладываю книгу и следую за ним.
– Только и умеешь, что бумагу марать, – ворчит по пути старик. – Как учиться – так никакой охоты, а как развлекаться – так мы все горазды.
Но к концу дня я понимаю: он так ни разу меня и не ударил. И даже почти не повышал голос. А дальше я придумываю новый способ его порадовать: решаю, что будет хорошей идеей ему в чём-то помогать, даже если спрашивать об этом очень страшно. Ну, хотя бы узнаю, могу ли я вытирать в своей палате пыль.
Он, конечно, вначале меня ругает, ворчит, что мои «руки-крюки» и тряпку не в состоянии удержать, но в конце концов швыряет мне под ноги ветошь и говорит, что если я так хочу, то могу попробовать размазать грязь. Поначалу, разумеется, всё выходит вкривь и вкось, он раздаёт мне затрещины за каждую пропущенную пылинку. Но постепенно у меня начинает получаться, и мне всё проще не расстраивать Николая.
* * *
С улицы доносится страшное ворчание, похожее на рёв. Я цепенею, вжимаю голову в плечи, прислушиваясь к незнакомому звуку. Затем он затихает, хлопок, и я слышу шаги по подъездной дорожке. Я узнаю их из сотен других – доктор вернулся!
Я торопливо придвигаю тумбочку и забираюсь на подоконник, заглядывая в узкий лаз форточки среди железных прутьев: это он! Он! Идёт к главному входу, за ним тянется чёрная цепочка следов на хрустящей наледи тропинки. Мне хочется крикнуть, позвать его. Его не было так долго, что уже на крыше повисли первые весенние сосульки, лужи покрылись тонкой корочкой сырого льда и небо заполнилось криками галок. Я просто места себе не нахожу, и мне хочется скорее с ним поговорить, мне столько надо ему рассказать, о стольком спросить!
Я выбегаю в коридор и зову скорее Николая, но он не отвечает. Похоже, его и в крыле-то нет. Я возвращаюсь в палату и снова забираюсь к окну, чуть не поскользнувшись, едва удерживаю равновесие, схватившись за раму, гляжу во двор. Но там уже никого нет. Я не могу угомониться, и у меня вдруг столько сил, что хочется бегать и кружиться, будто вместо сердца в груди мотор завёлся.
– Николай! Николай! Николай! – голосисто зову я, кидаясь в коридор, как только слышу звон его ключей. – Доктор приехал? Да?!
– Хватит кр-ричать! – сквозь зубы цедит он, замахиваясь рукой, но не бьёт, а сухо кивает.
Я чуть пружиню на носках. Хочется прыгать от волнения, но я знаю, что это его разозлит, и потому себя сдерживаю.
– А он сюда зайдёт?
– Он устал, ему надо отдохнуть, – бубнит старик, шаркая к операционной.
Я почти след в след иду за ним хвостиком, стараясь не наступать на стыки плиток – это у меня игра такая.
– А что вы делаете? – спрашиваю я. Операционную не открывали с самого отъезда доктора.
Вот точно же сейчас скажет «Не твоего ума дело».
– Не твоего ума дело, – говорит он, и я
