ParaCosm (Анастасия Калюжная)
Счастливого дня пробуждения
Публикуется впервые
Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.
© ParaCosm (Анастасия Калюжная), текст, иллюстрации, форзац и заставки, 2025
© Оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2025
* * *
За выход этой книги я хочу поблагодарить моих родителей Калюжных Валентину и Алексея. Также благодарю за неоценимую помощь Калюжную Елену, без которой ни я, ни эта история не стали бы собой. Самородова Илью, без которого у меня не было бы даже шанса написать эту книгу. Малькову Татьяну, Фартову Карину и Гильмиярова Ильназа, без дружеской поддержки которых роман мог быть никогда не закончен.
А посвятить эту книгу я хочу всем медикам, врачам и научным сотрудникам, без которых жизни многих из нас были бы невозможны.
Глава 1
Свет. Ослепительный. Такой яркий, что глазам больно. Из горла вырывается хрип.
– Порядок, – ясно произносит чей-то рассеянный голос, настолько материальный, что, кажется, его можно потрогать, и из света проступает усталый силуэт.
Человек смотрит на меня, и пока что лицо разбивается на отдельные неузнаваемые куски: нос, рот, глаза, щетина, белое одеяние. Как собирающиеся вместе осколки. Всё как-то неправильно, но постепенно взгляд привыкает, и из темноты сознания всплывают названия вещей.
– Ты меня понимаешь? – спрашивает человек.
Слова кажутся знакомыми и незнакомыми одновременно, смысл доходит с опозданием, как перевод с чужого языка. В голове звенит. Кое-как киваю. Мышцы слушаются плохо, будто после изнуряющей болезни. Всё странно. Всё не так.
– Замечательно. – Человек подносит ко рту маленькую коробочку, зажимает кнопку, зажигается красный огонёк. – Десять пятьдесят шесть, объект пришёл в сознание, состояние стабильное…
О, цифры. Вроде бы я даже понимаю, что это, только не могу выловить: знакомо, но инородно.
– Даже не пытайся, – говорит человек, отпуская кнопку. – Не вспоминай. Всё равно не получится.
Он пропитан безразличием и тотальным божественным всезнанием, которого нет у меня. Он снова наговаривает в свою коробочку:
– Номер шестьдесят четыре. День первый. Динамика нормальная.
Человек выходит из поля зрения, я слышу шелест бумаг и дробное муторное клацанье клавиш. Всё ещё пытаюсь что-то разглядеть, но в лицо бьёт ужасно жгучий свет.
– Где я? – О, и у меня есть голос. Здорово! Но голос человека звучит низко, рокочуще. А мой тоненький и робкий.
Человек смотрит на меня так утомлённо, что я чувствую вину за то, что отрываю его от важных дел.
– В больничном крыле, – коротко бросает он.
В больничном крыле? Значит, случилось что-то плохое.
– Я болею? – пугаюсь я.
– Нет.
– Тогда зачем я здесь?
– Ты – эксперимент.
Слово тоже смутно знакомо, отдаёт чем-то… В памяти вспыхивают склянки, цифры, что-то ужасно сложное, от чего мои возможности невероятно далеки, и меня так мучит это чесучее чувство, что я ничего не могу вспомнить, мысли обрываются на полпути. Будто упираюсь в глухую стену.
– Прекрати, – приказывает человек. Я снова вижу над собой его лицо и теперь дольше, внимательнее его разглядываю.
Он как будто даже мне знаком. Пока что его лицо для меня – целый мир от начала и до конца.
– Если чего-то не можешь вспомнить, просто не думай об этом. Это называется «избирательной памятью». Если начнёшь вспоминать, это плохо кончится, – и звучит это не пустой угрозой.
– Эксперимент – моё имя?
– Эксперимент – это опыт, исследование, – поясняет он чуть раздражённо. – Некое наблюдение с целью выяснить результаты. Со временем поймёшь.
Время. Как только он произносит это слово, в моём разуме появляется и концепция времени. Оно будто только сейчас пошло.
– А у вас есть имя?
Я слышу смешок, его губы изгибаются, но как-то не совсем искренне. А я продолжаю его рассматривать: понимаю, что он уже немолодой, в спутанных волосах проглядывает седина. Я не могу пока точно судить о возрасте, красоте или уродстве, так как он – первый человек, которого я вижу, и потому становится отправной точкой всех моих систем измерений.
– Зови меня доктором, – отвечает он. Имя звучит как «знания» и «помощь». И немножечко как «боль».
Он тянется к рубильнику, и с громким хлопком гаснет свет. С непривычки мир становится тёмным, скользким и рыхлым, как сырая земля, но, когда глаза привыкают, проступает множество незнакомо знакомых вещей: кафель, операционные софиты, решётки на окнах, тяжёлый монитор в пожелтевшем пластике, заваленный бумагами стол, стальные архивные шкафы, склянки, схемы, лезвия и ещё слишком много того, от чего всё внутри сжимается, – я не знаю их имён, но знаю: оно способно навредить.
Доктор начинает меня отстёгивать: ослаблять жёсткие ремни, о которых до этого у меня не было ни малейшего представления. Словно я так давно лежу здесь, что уже их не чувствую. Неумело двигаю руками, подношу их к глазам. Пальцы слушаются дёргано. Мои движения непохожи на слаженные движения доктора. Я понимаю, что я и размерами меньше него, моя ладонь уместилась бы в его руке раза два. А затем я понимаю, чем ещё мы непохожи: моя кожа совсем другого цвета и кисти все прострочены шрамами и стежками. Выполненными или с педантичностью, или с любовью. Конечности будто сшиты из разных частей, хотя и очень хорошо подогнанных. Кажется, внутри тела что-то шипит.
Доктор внимательно наблюдает за мной, затем хмурится своим мыслям и вновь щёлкает клавишами у монитора.
– Двигательная функция в норме… – продолжает надиктовывать он в свою механическую коробочку и смотрит на мои рваные попытки подняться. – Относительно. Ещё не укрепились связи моторной коры.
Его взгляд регистрирует каждое моё движение – беспристрастно, точно, как видеокамера. А я пытаюсь неловко размять пальцы с тонкими, почти прозрачными ногтями, мои руки выглядят так беспомощно и синюшно, но ощущения мне нравятся.
Касаюсь поочерёдно каждым ногтем подушечки большого пальца, сгибаю маленькие суставчики. Потом смотрю на ноги. Они слегка фиолетовые. Я подтягиваю руками колено к животу, чтобы разглядеть стопу. Трогаю на ней кожу, вручную сгибаю и разгибаю. Появляется чувствительность, и я понимаю, что начинаю широко улыбаться. Смотрю на доктора, будто могу передать ему свою радость. Но он в лице не меняется.
– Попробуй встать, – говорит он.
Сначала я впадаю в ступор, потому что до меня с опозданием доходит смысл, а затем пытаюсь спустить ноги со стола. Нескладно и неуклюже. Стол высокий, и я сваливаюсь, запоздало уцепившись за край. Стопы касаются ледяной плитки. В коленях жуткая слабость, будто они тряпичные и вот-вот сомнутся, а из швов полезет вата. Я трясусь – и от напряжения, и от озноба. Тут и правда холодно.
– Достаточно, – останавливает меня доктор, подносит коробочку к лицу. – Атаксия. Слабая передача импульсов. Вероятно, ошибка проектирования; возможно повреждение седалищного нерва. Или дисфункция мозжечка… Пойдём, нужно сделать томографию. – И он тянет меня за шиворот больничной рубахи.
Я пытаюсь хотя бы делать вид, что иду, но по факту просто еду за доктором, елозя стопами по кафелю. Кажется, ростом я ему едва ли до груди достану. Он распахивает стальные двери и приволакивает меня в соседнюю комнату. Всё кажется потрёпанным, плитка отколотая, на полу лежат перемотанные кабели, а в самом центре – огромный, жёлтый от времени страшный аппарат. Доктор опускает меня на стол в его жерле, будто на гигантский язык из разинутой пасти. Заставляет лечь, вставляет мне в уши вату и закрывает голову какой-то рамой. Становится жутко-прежутко.
– Лежи неподвижно. Будет громко. Не двигайся. Вообще. Не верти головой, – буднично говорит он, и дверь за ним со склепным скрежетом захлопывается.
Стол медленно и неотвратимо въезжает в жуткий аппарат. Темно. Страшно. И вдруг чудовищная машина оглушительно заводится – теперь она гудит
