и трещит на все лады. В них даже прослеживается ритмический рисунок: тыц-тыц-тыц-тр-р, тыц-тыц-тыц-тр-р. Всё кажется, что меня вот-вот прострелит, и я умру.
Когда процедура заканчивается, доктор, ничего не говоря, уходит в операционную, и я опять слышу щёлканье клавиш. Я боюсь двинуться, даже не дышу и стараюсь стать как можно меньше и незаметнее, сжимаюсь в точку и разглядываю швы на пальцах. Вообще-то они мне даже нравятся. Похожи на узор.
– Пойдём, – зовёт доктор. Он стоит в дверях и выжидающе на меня смотрит.
О нет… В смысле… А я и стоять не могу ровно! Я цепенею. В ушах всё ещё шумят отголоски страшного аппарата: тыц-тыц-тыц-тр-р… Опускаю ноги, но никак не могу заставить себя отпустить край стола.
– Иди сюда, – повторяет человек. Не нетерпеливо, нет, но настойчиво, так, что спорить нельзя.
Я смотрю на него с немым криком о помощи, но его глаза – стёкла камер. Я выпускаю край стола. Секунду-другую стою, качаясь, как пылинка в воздухе, даже радуюсь, что получается. Но мир вокруг вдруг увеличивается, а я уменьшаюсь – и падаю. Неудачно, больно и неуклюже, так что от стыда сгореть хочется. Ушибы ощущаются странно, пытаюсь их стряхнуть, но не выходит. Глаза и носоглотку неприятно щиплет, губы дрожат.
– С тобой всё в порядке. Ты можешь ходить и можешь стоять. Ошибок нет, – чеканит доктор. – Попробуй ещё раз.
Не хочется его разочаровывать, и я продолжаю упрямо барахтаться. Рвано, но упорно переползаю к стене, пытаясь с её помощью подняться. Тело вялое, мышцы слушаются неохотно, ходуном ходят коленки. Я не понимаю, как у доктора всё это получается так легко и бегло, будто плёвое дело! Кое-как встаю, по-лягушачьи врастопырку приклеивая ладони к плитке. Доктор приподнимает подбородок, хмурится. Я понимаю, что справляюсь плохо. Осторожно отталкиваю себя от стены, касаясь её самыми кончиками пальцев, и делаю первое подобие шага, скользя ступнёй вперёд. Аккуратно, словно по тонкому льду. И падаю. Опять.
Доктор разочарованно вздыхает, подходит, хватает меня за воротник и тащит. Настолько легко, будто я ничего не вешу. Мне так жаль, мне так стыдно! Смертельно стыдно! Он опускает меня на кушетку в операционной.
– Ладно, – устало говорит он, проводя ладонью по лицу, его силуэт обессиленно складывается, как ворох тряпок.
Он садится на кресло у синего экрана и переводит проницательный взгляд на меня, будто пытаясь уличить во лжи. А я себя чувствую так, будто и правда его обманываю, только не знаю об этом. Слышу, как за толстым мутным стеклом барабанит дождь; оборачиваюсь к арочным окнам операционной – небо светло-серое, свинцовое. Едва видны дрожащие под натиском капель изумрудно-зелёные листья винограда. Пахнет железом и спиртом.
– Николай! – вдруг громко кричит человек. – Коля!
Я съёживаюсь, словно это на меня повысили голос. Тяжёлая дверь со скрежетом отъезжает, и в помещение заходит тощий сгорбленный старик с седыми космами, обрамляющими его покрытую пятнами лысину. Одет он так плохо, что, кажется, его пиджак вот-вот рассыплется в труху, от башмаков отстают подошвы, а штаны покрывают разводы. Костюм такой же дряхлый, как и он сам. Насколько, видимо, ему позволяет зрение, он выбрит, но плешиво. В мою реальность врывается новый запах: старость и щелочное мыло. И эта вонь нарушает мой хрупкий баланс внутри этого хоть и неуютного, но родного мира операционной.
– В одиночную палату, – отворачиваясь к монитору, приказывает доктор.
Старик неотвратимо ковыляет ко мне. Меня пронзает ужас: вот с ним идти мне совсем не хочется!
– Пойдё-ём! – хрипит он, как наручником перехватывая моё запястье узловатыми пальцами.
Нежные стежки на руке болезненно натягиваются, в уголках глаз выступает влага. Я снова падаю на пол, в безмолвной мольбе смотрю в спину доктора, но его взгляд намертво прикован к вычислениям и бумагам, и до меня ему уже совсем нет дела.
– Идти, что ль, не можешь? – прикрикивает старик.
Изо всех сил я напрягаю мышцы, каждую связку в теле и… И меня так же волоком тащат в коридор. Мой мир теперь расширился: я вижу серо-бежевые глянцевые стены, в которых отражаются холодные отблески ламп, мимо плывут двери. Я верчу головой, но ничего разглядеть не успеваю.
– Как в первый раз, ей-богу! – усмехается Николай.
«Как в первый раз»? – бьётся мысль. Так я здесь не в первый?.. Пытаюсь вспомнить, но в сознании лишь зудящая пустота. Старик останавливается у дверей палаты, толкает створку. Внутри довольно пусто: койка, штатив капельницы, умывальник да шаткий столик. Окно и здесь зарешечено намертво. Через матовое стекло не видно почти ничего, кроме пасмурно-стального неба.
Николай включает свет и бросает меня на кровать, как какое-то полено. Берёт из судка вату, ужасно пахучий пузырёк и трёт мне кожу на сгибе локтя… Что? Зачем? Его прикосновения мне неприятны; они грубые, хаотичные, резкие. Потом он что-то подносит к предплечью, и – хоп! – металл вонзается в желтовато-восковую плоть. Я вскрикиваю. Не зря меня напугали иглы: они и правда причиняют боль, резкую и холодную, как небо за окном. Старик закрепляет липкой лентой катетер и что-то впрыскивает. Я чувствую течение студёного раствора внутри, хочется выдернуть эту дурацкую пластмаску.
– Не трогай, повредишь вену! – шипит старик. – Всё! До завтра можешь спать. – Смерив меня едким взглядом, он забирает лоток.
Хлопает дверь. Слышится лязг ключей в замке.
Здесь смертельно холодно. Стерильная плитка, больнично-яркий свет ламп, размеренное щёлканье капель по карнизу. Чтобы хоть как-то согреться, я заворачиваюсь в тоненькое и колючее шерстяное одеяло, пахнущее порошком так сухо, что в носу свербит. Поджимаю ноги – стопы ледяные, их очень-очень хочется согреть, но собственного тепла мне не хватает. Потихоньку я всё же начинаю чувствовать слабость, долгожданным жаром разливающуюся по телу.
Засыпая, я разглядываю стежки на пальцах, на поджатых коленях, на руках, нахожу их на шее и лице, чувствую сквозь рубашку на животе и груди – в форме знака Y, провожу подушечками по их монотонному успокаивающему рисунку на запястьях. Если пощупать, скальп тоже расчерчивают рубцы. Волосы светлые, кудрявые и короткие. Тонкие как пух. Кожа бледная, желтоватая, местами даже зелёная, где-то синяя, фиолетовая, как акварельные разводы, – особенно на коленях и локтях. Я закрываю глаза и лежу в полузабытье, пока реальность не ускользает.
* * *
Поворот ключа в скважине сгоняет сон. Я дёргаюсь и осоловело таращусь на дверь. Лишь бы не Николай с его ужасными шприцами…
Это доктор! Он бесшумно закрывает за собой дверь и проходит к койке. В этот раз я обращаю внимание, как он одет: опрятно, всё тщательно выглажено – не в пример его помощнику. Доктор сразу понимает, что я не сплю, какое-то время мы смотрим друг на друга. Уже рассвет, слепящее солнце из окна кидает желтоватый зарешечённый прямоугольник на стену.
– Доброе утро, – устало здоровается доктор, смотря на меня сверху вниз, его руки спрятаны в карманах. – Сейчас мы поставим капельницу. Коля! – кричит он в сторону двери. – Что ты всё копаешься!
Через несколько долгих секунд я слышу роковое приближение шаркающей походки из коридора, и в проёме появляется этот гадкий старик с пакетом, полным чего-то белого и жидкого, в морщинистой руке он держит стальную посудину со свёрнутыми шлангами. Николай вешает мешок на штатив и протягивает трубки ко мне. Я инстинктивно дёргаюсь, закрывая сгиб локтя. Впрочем, ему это не мешает. Он вставляет трубку в катетер, и я чувствую мерзковатую боль от шевеления иглы в вене. В шланг начинает неторопливо капать раствор. Каждый раз, как этот старик появляется, он меня или пугает, или делает больно!
– Посмотри сюда, – говорит доктор, стуча себя пальцем по кончику носа, вытаскивает из кармана крохотный ручной фонарик и светит мне в глаз. – Не щурься, – просит он, внимательно вглядываясь в мой зрачок.
От света перед глазами мерцают лиловые пятна и чешется в носу, но мне даже немножко весело. Доктор просит посмотреть то ему на мочку уха, то на лоб, то на потолок. Будто такая игра.
– Как ты себя чувствуешь? – Луч пропадает, и становится темно.
– Хорошо? – будто спрашиваю я. Мне не с чем сравнивать. –
