Сидя как-то вечером в своей комнате с выцветающими журнальными фотографиями Варды, он решил (возможно, это было единственное решение в его жизни, не считая того, о котором вскоре пойдет речь) — итак, он решил попытать счастья в Нью-Йорке. Но какое такое счастье, и что он под этим подразумевал?.. Быть может Сеймур представлял себе перемену жизни, в первую очередь — перемену кожи и, следовательно, некий метемпсихоз, но только радикальный и абсолютный.
В Нью-Йорке очень трудно было найти работу: невыразительный голос и рассеянные жесты Сеймура не располагали к нему людей, хотя безликая внешность и казалась залогом столь желательного конформизма. Ведь, несмотря на эту безликость, его средний рост, белокурые волосы, неопределенного оттенка глаза и очки, закругленный подбородок с ямочкой в форме ангельской попки и прямой нос, — тип, который обычно ценится высоко, — почему-то не вызывали доверия. Он не был женат и, главное, не мог опереться на какой-либо арьергард — какое-нибудь франкмасонство, религию или сообщество: для Америки и впрямь форменное безобразие. Он сделал это не нарочно — так уж сложились обстоятельства. Идеальному конформисту недостаточно быть просто моллюском, ведь конформизм требует ежедневной работы и совершенствования. Без каждодневного притока предрассудков он хиреет, а без одобрения группы и продиктованной ею морали рискует сбиться с пути. Сеймур никогда этого не понимал, поскольку никогда об этом не думал. Ему всегда хватало мамочки, лишь в ней обретал он спасение, а вечно занятая мамочка не успела привить ему собственные предрассудки.
Поэтому он просто улавливал их в атмосфере, даже не стараясь под них подладиться. С потерей мамочки Сеймур и вовсе перестал ориентироваться и блуждал в неизвестности, полной опасностей.
Он продал кафе за бесценок: во-первых, потому что стены неумолимо покрывались грибком, а во-вторых, потому что Сеймур спешил избавиться от пустой оболочки, ежеминутно бередившей его раны. Как только все долги были погашены, а налоги уплачены, денег осталось не так уж много, и, видя, что сбережения тают на глазах, Сеймур испугался.
Однажды в воскресенье, у 83-го причала, где резкий апрельский ветер задувал в уши, красные, точно клубника, Сеймур познакомился с Эмили Гордонс, которая тоже отправлялась на экскурсию «Сёркл-Лайн».[14]На судне он угостил ее чашечкой кофе, а потом еще одной — на сей раз с пирожным.
Эмили Гордонс напоминала уменьшенную Статую Свободы. Правда, ее жестикуляция была разнообразнее, а грудь, соответственно, пышнее. Именно такой Сеймур представлял себе красивую женщину. Высветленные волосы, сильный голос и уверенная речь внушали чувство безопасности и спокойствие. Он с радостью узнал, что Эмили Гордонс недавно развелась. Вскоре он также выяснил, что она ищет сговорчивого продавца для магазина обуви, которым владеет на Кэнэл-стрит, — небольшого, но процветающего и независимого предприятия. Тогда-то Сеймур М. Кеннет и совершил одну из своих бесчисленных ошибок, в тот раз и впрямь роковую. Экскурсия Эмили понравилась, но, вместо того чтобы просто предложить свои услуги продавца, Сеймур поспешил пригласить ее на еще одну — в следующее воскресенье. Она весело, хоть и довольно равнодушно согласилась. Всю неделю Сеймур грезил об Эмили, отказываясь от ужина, Дабы заранее восполнить брешь, которую примерная сумма в тридцать долларов пробивала в его скудном бюджете. Излишняя экономия, ибо в воскресенье Эмили вызвалась сама оплатить поездку по Манхэттену и взять на себя все Расходы. Он настаивал, чтобы каждый платил за себя, но она заткнула ему рот и бесцеремонно рассчиталась все. После ужина в ресторанчике на Спринг-стрит Эмили пригласила его к себе на рюмку ликера — прямо за углом, в паре минут ходьбы. Заодно Сеймур мог осмотреть магазин на первом этаже.
Без посетителей и продавщиц магазин казался огромным некрополем или колумбарием со штабелями картонок, снабженных этикетками для опознавания ее содержимого, хотя и так было ясно, что лежат в них по два окоченевших близнеца, завернутых в саваны из тонкой бумаги. Царство тишины в неоновом свете Страшного суда, озарявшем также сверкающие витрины и вертикальные гробы, где покоились высшие сановники made in Italy — носками вперед и слегка приподнятые на каблуках, словно всегда остававшиеся начеку. Темно-коричневое шевро, вишневые лакированные и двухцветные, оригинальная шнуровка и декоративные застежки, кокетливые кожаные бабочки, шагреневые букеты, подкладки, обнажающие изнанку, изгибы и ровные спуски с шелковистой мереей, атласные округлости, а также плиссе и загадочная дужка геленка — асимметричного мостика между подошвой и каблуком. У кассы стоял большой фаянсовый кролик с пристегивающимся воротничком и в розовом галстуке. От всего этого Сеймур пришел в восторг.
Он невольно сопоставил гостиную Эмили Гордонс с мамочкиной подсобкой при кухне — со старыми цветастыми обоями на стенке и узорчатой клееночной скатертью. Его поразили два кресла из натуральной кожи витрина с туристическими сувенирами из Мексики. Попивая коньяк из рюмки, украшенной четким ромбовидным узором, Сеймур любовался кипарисами Ван Гога, отделенными от Кэнэл-стрит лишь поездкой на лифте. Жизнерадостная Эмили подавала крекеры с сыром и показывала альбом с фотографиями. Отец, оставивший ей коммерческий капитал; мать в костюме из «пепиты», сидящем как влитой; она сама в форме лицеистки: «Я всегда была высоковатой для своего возраста…» Ну а затем — бывший, которого она незаметно спрятала: этот мужчина не сумел дать ей то, чего она была вправе ожидать. Сеймур унес с собой в памяти неотвязный образ ножек, обутых красивые «лодочки» из бежевой замши (9-й размер), и, мая куртку, обнаружил на плече длинный, слегка вьющийся обесцвеченный волос.
Когда Сеймур М. Кеннет и Эмили Гордонс встретились вновь несколько дней спустя, он приятно удивился ее инициативе, тем более что она сама оседлала его в постели. Он никогда раньше не пробовал этой позы, которая впредь стала неизменным правилом на целых пять лет, сложившихся из миллиардов минут, миллиардов импульсов и страхов, мириад молекулярных бомбардировок.
— И что же ты хочешь узаконить, а?.. У тебя есть жало бы на работу?.. Или, случаем, на меня?.. Так выскажи их!..
— Ну чего ты пристала!.. Я… пф… думал, что из неофициального служащего, вероятно, я мог бы стать… официальным… Социальная безопасность… и так далее. Просто так… вот… Для порядка…
Она поставила кофейник и, откинувшись на спинку стула, затянула витой пояс своего пеньюара:
— Пока я жива, Кид, в этом нет надобности, а я сделана из такого теста, что, думаю, еще не скоро сыграю в ящик.
У нее покраснел лоб — явный признак нетерпения и сдерживаемого гнева. Нет, она еще не скоро сыграет в ящик. У нее-то — ни живота, ни желудочных колик, ни расширенных вен.
Тогда он попытался загладить вину и сменить тему:
— Можно еще кофейку, мамуля?
Она рассеянно налила, а затем вновь погрузилась в «Дейли Ньюз». Он молча ковырялся в своем омлете, стараясь отодвинуть в туманную даль ту неурядицу, что порой тайно его терзала. Уже пять лет участие Сеймура в бизнесе не узаконивал ни один документ, и он получал лишь карманные деньги на сигареты, несмотря на то, что сам контролировал персонал, обслуживал лучших клиентов и — чуть реже — договаривался с оптовиками, неукоснительно выполняя распоряжения Эмили. Она заведовала покупками и вкладами, тянула на себе управление всем предприятием и играючи улаживала вопросы с налоговыми органами и страховым компаниями.
