— С одной молодой дамой, которая, похоже, и облапошила меня.
Мадам Дюррел презрительно усмехнулась, однако в ее глазах блеснуло странное сочувствие. К обманутому женщиной мужчине? Истинная француженка.
— Вы позволите мне, мадам, самому прибрать здесь, починить рубашку и привести себя в порядок? Вопреки вашим подозрениям, я весьма скромный молодой человек.
— Сейчас вам нужны припарки. И лучше не спешите спускать штаны где попало.
— Разумеется. Но я же все-таки мужчина.
— Ладно. — Она встала. — Так и знайте, что каждый франк за ремонт прибавится к вашей арендной плате, поэтому в ваших интересах вернуть все утраченное.
— Уж я постараюсь, будьте уверены.
Я решительно выпроводил ее и, закрыв дверь, быстро привел комнату в относительный порядок. Почему же они попросту не убили меня? Похоже, не нашли то, что искали. А вдруг они вернутся или любопытная мадам Дюррел решит сама тут прибраться? Сменив рубашку, я снял стенную панель возле раковины. Слава богу, мое пенсильванское длинноствольное ружье лежало там в целости и сохранности: очевидно, грабители побоялись, что оно будет слишком бросаться в глаза на парижских улицах, да и закладывать его не стоило, поскольку можно было легко установить, что оно принадлежало мне. В том же тайнике лежал и томагавк, и сейчас я привычно засунул его под сюртук за пояс на спине. А цел ли медальон? Я направился к ночному горшку.
Главный выигрыш я спрятал под собственными нечистотами. Выудив его из этого укромного местечка, я вымылся в тазу и выплеснул грязную воду из окна в тенистый сад.
Как и ожидалось, воры не сунулись только в отхожее место. Надев медальон на шею, я отправился на встречу с Минеттой.
Неудивительно, что она позволила мне победить в наших любовных состязаниях! Видно, рассчитывала заполучить медальон иным способом, подольше развлекая меня своими играми.
Возвращаясь к ней знакомым путем, я купил по дороге хлеба на те несколько монет, что еще бренчали у меня в кармане. Многолюдный поток бурлил на улицах полностью проснувшегося утреннего Парижа. Владельцы разнообразных заведений приветствовали меня с метлами и охапками дров, заманивали ароматами свежесваренного кофе, детскими вертушками и капканами для крыс. Стайки подростков лениво слонялись вокруг фонтанов, извлекая из воды монетки. Демонстративно продефилировала в школу группа детей в форме. Ломовые извозчики выгружали перед лавками тяжелые бочки. Из швейной мастерской вышел розовощекий лейтенант в великолепном гренадерском мундире.
А вот и ее дом. Я взлетел по лестнице, намереваясь допросить красотку, прежде чем она проснется и ускользнет от меня. Однако уже на подходе к ее лестничной площадке почувствовал неладное. Дом выглядел на редкость пустым. Дверь в комнату Минетты была слегка приоткрыта. Я окинул ее взглядом. Ручка свернута набок, задвижка сорвана. Когда я открыл дверь пошире, из комнаты выбежала кошка со странными розовыми усами.
Одно окно и каминные угли вполне сносно освещали комнату. Минетта по-прежнему оставаясь в кровати, но простыня была отброшена в сторону, а сама хозяйка лежала обнаженной со вспоротым животом. Такая рана убивала человека медленно, давая возможность помолиться или исповедаться. На полу возле кровати образовалась уже большая лужа крови, которую, видимо, и лакала кошка.
Что за странное, бессмысленное убийство?
Осмотревшись, я не обнаружил никаких следов ограбления. Окно не было закрыто на шпингалет. Я открыл створку и выглянул в грязный задний дворик. Ничего и никого.
Что же делать? Люди видели, как мы шептались с ней на кушетке в заведении мадам де Либерте, и все поняли, что я намеревался провести эту ночь у нее. А теперь вдруг ее убили, но почему? Она лежала с закатившимися глазами и открытым ртом.
Уже слыша громкий стук тяжелых башмаков по лестнице, я заметил кое-что важное. Кончик ее пальца был испачкан в крови, похоже, она написала что-то собственной кровью на сосновых досках. Я склонил голову.
Там вырисовывалась латинская буква «G», именно с нее начинается моя фамилия.
— Месье, — донесся чей-то голос с лестничной клетки, — вы арестованы.
Обернувшись, я увидел двух жандармов, представителей полиции, учрежденной революционным комитетом в 1791 году. За ними маячил человек, и уверенное выражение его лица явно показывало, что он только получил подтверждение своим подозрениям.
— Да, это он, — с арабским акцентом произнес смуглый парень.
Я узнал в нем моего вчерашнего фонарщика.
* * *
Если террор и закончился, то французское революционное правосудие все равно предпочитало сначала послать человека на гильотину, а уж потом проводить расследование. Лучше было вовсе не попадать в тюрьму. Оставив в покое бедняжку Минетту, я бросился к окну ее комнаты и, вспрыгнув на подоконник, выскочил на грязный двор. Несмотря на утомительную и долгую ночь, я не потерял резвости.
— Стой, убийца!
Раздался выстрел пистолета, и что-то больно обожгло мне ухо.
Я перепрыгнул через штакетник, вспугнув петуха, подбиравшегося к собачьей миске, и, найдя проход на соседнюю улицу, бросился наутек. Вслед мне неслись сумбурные крики, трудно сказать, чего в них было больше — ярости, недоумения или призывов к действию. К счастью, в Париже проживает шестьсот тысяч горожан, и вскоре я уже смешался с толпой под навесами Центрального рынка, где влажная приземленность перезимовавших яблок, рыжей моркови и блестящих угрей помогла мне успокоиться после жуткого шока, вызванного безжалостно вспоротым телом. Увидев фуражки двух жандармов, проходивших по сырному ряду, я свернул в другую сторону.
Да, на мою голову свалились серьезные неприятности, и самое ужасное заключалось в том, что я совершенно не понимал, кто их мне подстроил. Я мог догадаться, почему обчистили мою комнату, но не представлял, зачем убили несчастную шлюху — ведь мне казалось, что она была в сговоре с ворами. Так за что же ее убили? У нее не было ни моих денег, ни медальона. И что подразумевала Минетта, написав кровью первую букву моей фамилии? Все это не только озадачивало, но и пугало меня.
Понятно, что американец в Париже особенно уязвим. Хотя, конечно, именно с помощью французов мы добились нашей независимости. И так же бесспорно, что великий Франклин, прославившийся остроумием за годы дипломатической службы во Франции, в таком множестве изображался на открытках, миниатюрах и чашках, что даже король, в редком приступе королевского остроумия, приказал изобразить такой портрет в ночном горшке для одной из его пылких поклонниц. И, безусловно, благодаря моей связи с этим ученым и дипломатом я приобрел нескольких друзей среди влиятельных французов. Но отношения между нашими странами ухудшились из-за того, что Франция начала посягать на нейтральные торговые суда Соединенных Штатов. Американские политики, приветствовавшие идеализм Французской революции, с отвращением восприняли террор. Если я и мог быть чем-то полезен в Париже, то только помощью в достижении взаимопонимания между нашими народами.
