устроили. Пусть и без платья белого, без лимузина с шарами, но… какое уж есть.
Кольцо вот осталось в особняке.
То самое, купленное когда-то. Я Ленке, конечно, шепнул, где искать. А она опять дураком обозвала. Мол, надо было раньше.
Надо.
Но как-то оно… не случалось. Тогда-то Ленка сама сбежала, нервы успокаивать и счастья личного искать с другим. Да и я не лучше, баб вокруг хватало, чего уж тут.
Бизнес опять же внимания требовал.
Конкуренты.
Тогда, пусть вроде девяностые и отгремели, грохнули Антипку, прямо на пороге его банка. Ну и пошла эхом запоздавшая волна. Я Ленке велел куда-нибудь сгинуть, чтоб не попала под замес.
Когда же всё облеглось, то и… зачем?
Но этому, носатому и возмущённому, такое рассказывать не стану.
— Не кипиши. Всё чин чинарём, Викуся…
Вот не знаю даже, что его сильнее коробит, то, как я выражаюсь, или имечко? С имечком претензии не ко мне…
— Ты… ты думаешь… ей ведь только деньги твои и нужны были! Всегда!
— А тебе, — я нажал кнопку, и изголовье кровати послушно приподнялось, чтоб лучше видно было дорогого родственника. — Тебе от меня надо что? Большой братской любви?
И в глаза смотрю.
А Викентий от этого взгляда дёргается, отворачивается.
— Хрен вам, — говорю и кукиш скручиваю, хоть и не с первого раза. Руки слушаются всё-таки плохо. — А не денег… и близко не рассчитывайте!
— Упырь ты! — взвизгнул Викентий. — Упырем был, упырём и остался! Им и сдохнешь, в одиночестве… ни семьи, ни близких…
Зато охрана, которая прислушивается к происходящему.
И палата.
Дежурные медсёстры. Врачи. Захочу — девок вызову, прям с шестом приедут и никто-то слова не скажет поперёк. Захочу — цыган с медведем в соседней палате поселю. Или вовсе цирк, вместе с клоунами и слонами организую. Вон, один клоун уже явился.
— Тебе и объяснять что-то бесполезно. Ты не понимаешь, что такое долг перед семьёй! — Викуся никак не успокаивался.
— Долг? — от злости и боль прошла. — Долг, говоришь, Викуся… какой это долг? Перед кем? Перед вашей большой и дружной семейкой, в котором осиротевшему ребёнку корки хлеба не нашлось? Думаешь, не помню, как меня привели, когда мамки не стало. И ведь к законному папеньке привели. А твоя маменька разоралась, чтоб забирали, уводили, что ублюдки в доме ей не нужны…
Это меня ещё и от Савки накрыло.
От благородных дам, которым ублюдков показывать никак нельзя. Та дама была огромной, как мне тогда казалось, белолицей и беловолосой. И волосы на голове скрепляла алой лаковой заколкой, из импортных. Ну, про импортные я тогда узнал.
— И папенька ж слова поперёк не сказал. Написал отказ и забыл, что я есть.
Викентий молчит.
Ну да, что тут скажешь… папаня наш — тот ещё дебилоид. Ладно, роман на стороне закрутил, но детей делать зачем? И уж тем более бросать после смерти матери.
— И сплавили меня в детский дом. И сто-то не припомню, чтобы меня хоть раз кто навестил…
— Это… это…
— Другое, да… и за родителей с тебя спрашивать негоже. Только… помнишь, когда я из армии вернулся? Жить негде и не за что…
Прописка у меня в старом мамкином доме, от которого три стены и крыша провалившаяся остались. Но числился он жилым, так что хрен вам, а не помощь… хотя тогда всем с помощью от государства было туго. Рассыпалось государство. А новое не спешило заботиться о социально незащищённых группах граждан, как теперь модно говорить.
— К вам сунулся от безнадёги. Что получил?
— Места… не было…
— Ну да… где взяться… у тебя трёшка, у сестрицы моей — ещё одна. Кооперативные. Построенные стараниями вашей матушки в последние-то годы. У родителей твоих дом… а места-то нету… нету места всяким голодранцам с оборванцами.
Злость душила.
Распирала.
Вот же…
— Не захотели связываться… понимаю… я ещё тем придурком был. Но… раз уж про семью и долг, Викуся… я ведь, когда дела пошли вверх, от вас не отворачивался. И помощью моей ты не брезговал. Когда на магазинчик твой наехали, к кому ты побежал? А сестрица наша? Она тоже подарки принимала. Братиком называть стала. Встречались вот. Сидели за одним столом. Хлебушек кушали. Икорку красную, икорку чёрную… и думалось мне, что всё-таки наладятся отношения. Что будет у меня семья, преодолеем мы внутренние разногласия и психологические травмы заживим. И станем жить-поживать, добра наживать и жизни радоваться. Так и думал, пока в замятню не попал. Помнишь? Пришёл. К тебе пришёл. Дополз, считай, на последнем. Укрыться просил… отлежаться… а ты мне что? Что ты в бандитские разборки не полезешь. Что у тебя дети. Семья… ты не имеешь права и всё такое… вытолкал из прихожей и дверь запер. Обе… у тебя ж тогда модная, двойная стояла… я её и подарил… а ты закрыл. И если б не Ленка, я б в том подъезде и сдох. Истёк бы кровью. А ты, Викуся, «Скорую» и то не вызвал.
Хрен бы она приехала. Но факт же.
— Я просто не хотел, чтобы меня следом за тобой отправили!
Вот зачем так орать-то? Вон, и охранник в палату заглянул, но я ему знак подал, что всё-то нормально.
— Ты… ты…
— Ленка тоже не хотела… только пожалела.
Пулю ту она выковыряла спокойно так, и швы наложила. И антибиотики колола, которые за свои же, кровные, купила, хотя тогда-то я ей был никто.
И она мне.
— Да твоя Ленка… знаешь… знаешь, кем она была? Проституткой!
Выпалил и не покраснел.
Тоже мне, удивил.
— А ты — трусливой сволочью, — отвечаю спокойно. — И был, и остался… и готов поспорить, сам к ней и захаживал. Захаживал, верно?
Лицо братца
