сидел читал, когда я заявился, прием-то у него по утрам бывает…
— А, — говорит, — это ты, Коля. Послушай-ка! «Мячина плохо выдаивала коров, и ее на некоторое время отстранили от доярок»… Как?
— Хорошо! — сказал я. — Просто блестяще! А вы на четвертой странице посмотрите, Иван Александрович…
— Ну-ка, ну-ка, покажи! — он заволновался.
— Во! «Искусственное осеменение коров — боевое оружие в борьбе с яловостью!» Лихо?
У него даже глаза ожили. Газету у меня забрал, отметил, где надо, и в стол спрятал. Самые активные мы с ним подписчики на «районку».
— Здоровье как? — спросил я.
— Хреново, Коля.
— Может, на курорт бы вам, а? — посоветовал я, сказать-то нечего.
— Дурак! — сказал он мне ласково. — К Велте пришел?
— К вам! — я ему показал забинтованную руку.
— Света! — крикнул он. — Иди-ка сюда, милая.
Из кабинета у него ходок есть в операционную. Света оттуда выглянула, и он ей тазик велел принести. Бинт он с меня драл, как кожу с быка! Я даже повыл тихонько. Ногти же — больно.
— Не вой! — он рычит. — Наркоз ему, Света!.. Пятьдесят граммов. И не разводи, чтобы связки голосовые сжег и орал меньше…
Света — шустренькая такая, халатик белый, чепец. Быстренько мензурку тащит с делениями, и налито в нее спирта ровно до цифры пять — дисциплинированная девочка!
Я выпил — полегче стало. А Кутузов мне на пальце уже отстригнул что-то.
— Ерунда! — говорит. — Не сдохнешь! Замажь ему чем-нибудь, Света, а завязывать не надо.
Вот дела… Даже поболеть по-настоящему не дают.
— Ты, Света, мне перевяжи все-таки пальчик, — попросил я тихонько.
Похихикала, но повязочку сделала. Красивую, не то, что раньше была.
— А Велты твоей нету, — сказал Кутузов. — Дома, должно быть.
Все понимает Кутузов. И то, что умрет скоро, понимает. До чего же паршиво на душе, когда ты сидишь вот так здоровый, как лошадь, и о пустяках треплешься с человеком, который умрет не сегодня-завтра. И ты это знаешь, а он — еще лучше. Мне Велта говорила, что легкие у него как решето. Представить страшно! Хирург такой… Велта на него молится. Сама-то она и аппендицит, поди, не сможет вырезать. Повезло с ним нашей горке сказочно, да надолго ли?
Я обрадовался, когда неожиданно пришел дядя Саша. Поскребся за дверью и бочком неслышно влез. В руках бидон эмалированный, литров на пять.
— Чего топчешься? — Кутузов ему говорит. — Проходи!
— С субботой! — улыбается дядя Саша. — С праздничком — выходит…
Хороший старикан. Морщины на лице светятся от доброты. А ведь всю жизнь в горе… Работа суровая. Неужто, заболел? Но не жаловался вроде, и по виду — не подумаешь. Как кряж смоловый…
— Садись, дядя Саша, — Кутузов его позвал. — Захворал, что ли?
Дядя Саша и руками замахал от смущения, как мух отгонял.
— Что ты, что ты, — говорит, — Иван Александрович! Какая болезнь? Ты вот, сказывают, занедужил, так я медку принес. Свеженький, вчера гнал…
Кутузов растрогался, и голос перехватило.
— Света, — хрипит. — Сбегай на кухню. Сделай чаек, пожалуйста.
Знал Иван Александрович, чем дядю Сашу угостить. Почаевничать старик любил и толк в чае понимал.
Света эта у Кутузова как удочка — хоть куда закидывай. Выскочила — будто украли. А Кутузов покряхтел немного и вышел в операционную, разволновался, что ли, а может, время пришло укол себе сделать. С этим он без помощников управляется.
— Плохо? — спросил меня дядя Саша.
— Сам видишь…
— Ах, ты, грех какой! — вздохнул он. — Обойдется, может. Бог-то не без милости, а?
— Не шепчитесь! — Кутузов из операционной крикнул. — Вас еще переживу, конспираторы!
— Ладно бы, ладно бы! — обрадовался дядя Саша.
Кутузов только еще из операционной вернулся, а Света уж тут. Чайник фарфоровый тащит литровый, сахар.
— Славно! Молодец, Света! — Кутузов ее похвалил, а она уж кружку керамическую ему подает, мне мензурку какую-то, а дяде Саше тарелку и деревянную ложку.
Она, оказывается, даже эту причуду стариковскую — чай ложкой хлебать — знает!
Впрочем, такой чай, как здесь варят, и в самом деле хлебать можно, вместо супа. Сливан — называется. Чай кирпичный для него идет, соль туда добавляют, масло — и не знаю уж что еще.
А бидончик-то дядя Саша тяжелый принес, килограммов на десять, однако. Я с него крышку снял и налил Кутузову в кружку четверти на три.
Весь мед выпил Кутузов на радость старику.
— Хороший, — говорит, — мед. Совсем прозрачный.
И отставил кружку.
Доволен старик.
— Пей на здоровье, Александрыч! Медок хворь какую хошь выгонит. Должен выгнать.
Чаю дядя Саша похлебал и поднялся.
— Идти, однако, надо, — говорит. — Спасибо за угощение, Иван Александрович. Благодарствую, Света.
— Вместе пойдем, дядя Саша, — задержал я его.
И Кутузов поднялся.
— Тоже пойду, — говорит. — На сон потянуло, усну, может…
— Во, во! — одобрил дядя Саша. — Поспи, Александрыч. Сном да едой — силу не вымотаешь. Бидончик-то пособить нести?
— У самого руки есть, — запротестовал Кутузов.
Мы из больницы вышли, а Кутузов к себе свернул. Ногами шаркает, сутулится. Видно, и бидон ему уж тяжело нести. Хорошо, что дом у него совсем рядом с больницей.
— Да-а! — сказал дядя Саша и рукой махнул горестно. — Пойду…
А Велты-то нет, значит… Дома сидит.
4.
Степанов живет повыше больницы в финском домике на двух хозяев. Его крыльцо правое. Я аккуратно вытер ботинки о влажную тряпку, расстеленную у порога, и толкнул плечом дверь.
— Здрасте!
Степановская жена Таня, полненькая такая, уютная хохотушка, геологом на шахте работает, увидала меня — руками по бедрам захлопала.
— Коля! — заворковала. — Ты ли? Велта, погляди! Мавр! Сфинкс! Дай-ка, я тебе волосы поправлю. — И рукой космы мои пригладила.
Детей-то у нее нет, вот она и смотрит, кого бы обласкать. Костю-то немного наприглаживаешь, гавкнет — присядешь.
И Велта улыбается:
— Аникин, ты сегодня красивый!
Вот уж не думал, не гадал, что и она здесь.
— Всегда такой! — говорю.
Я разозлился на них, и все смущение прошло.
— Степанов где?
— Ну вот, не успел прийти — «Степанов где?» Ты с нами-то посидеть не хочешь, что ли? Придет твой Степанов, — Таня выговаривает.
Сел, смотрю на них. Принаряженные обе: кружавчики, рюшечки. С собой, видно, Костя их собирается тащить. И Велту пригласил. Тоже мне, сводня! А может, это все Татьяна придумала? Она, конечно.
Велта, похоже, тоже не знает ничего. Не заметно, чтобы смущалась, но говорит с бо́льшим, чем всегда, акцентом. И красивая — засмотреться можно. Волосы белые, будто ветер разметал, — часа два, небось, промаялась… беспорядок устраивала. Глаза — в половину лица. «Остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озер». Как ни крути… Латвия.
Степанов явился, четыре бутылки шампанского при нем.
— О-о — Велта сказала. — Шампанское всегда есть праздник!
Куда-то мы по тропочке, по камням за поселок двинулись. Там вроде и не живет никто, бурундуки разве…
