и среднего сына виновника происшествия. С допроса Мирон вернулся весь чёрный и больной, посмотрел на живот захребетницы и рявкнул:
— Пошла вон!
Рассчитывать на помощь отца Митрия не приходилось. Как только по селу разлетелся слух (все же понимали, к кому ходила Ульяна всё лето), отшельник убрался каяться в Солотчу. Можно было не сомневаться, что донос попа Саввы на прелюбодейство уже лежит на столе архимандрита.
«Вот и пособирали целебные травы», — зло думал Мартин о матери, которая упорно предпочитала необычных мужчин. Видимо, выбирая только тех, кто мог ей дать лишь новые горести и боль.
С великим трудом, и после долгих уговоров, домашним бабам удалось добиться для Вассы и её сына разрешения убраться не на улицу, а обратно в хлев. Стоял декабрь, сквозь дыры меж бревнами забивался снег. Мороз превращал кожу в слюду. И даже привычным к холоду ведьме и её выродку спать в сарае было тяжело. Печь отсутствовала, а костёр разводить (разумеется) было нельзя. Одеяла и тулупы не помогали. Сердобольные бабы вечером передавали им горшки, набитые горячими углями. Их хватало до полуночи. Дальше приходилось вставать каждый час и отчаянно прыгать, разогревая конечности. Иначе утром можно было не проснуться.
— Спите с коровами, — советовали бабы. — От них тоже тепло.
— Корова глупая, в темноте развернется и зашибёт. — возражал Мартин. — Хорошо, если насмерть. А нет, так до конца дней будешь на одной ноге прыгать, или останешься дураком с приплюснутой башкой. Лучше замерзнуть насмерть, чем такая жизнь.
От несправедливости нового хозяина двора в крови мальчика бушевал пожар. Он и не давал Мартину расклеиться и разболеться. А вот из Вассы сидящий в животе ребёнок вытягивал последние соки. Её лицо сначала побледнело, потом — позеленело. Глаза впали, а чахотка мучила женщину даже во сне. Она падала без чувств по нескольку раз в день, и Мартин уже был готов на совместный побег (если мать вообще способна на дальний путь) в их прежнюю деревню, но не успел это предложить.
В самую студёную крещенскую ночь он проснулся и не услыхал рядом тяжёлого дыхания матери. Растормошить её он не смог. Тело, в том числе живот с плодом, одеревенели. Наплевав на возможные кары, парень вломился в хозяйский дом и разбудил бабу Авдотью — вдову Герасима. Та брезгливо ощупала лицо и руки Вассы и спокойно сказала сразу за всех: «Отмучились!».
И это стало только началом кошмара. Поп Савва отказался отпевать ведьму и хоронить её на сельском кладбище. То есть прилюдно он не мог назвать усопшую ведьмой — иначе бы его самого лишили сана как еретика. Но священник сочинил байку о том, что Васса, погрязнув в грехе, якобы сама наложила на себя руки, и тем самым пошла против самого Господа.
Мирон Герасимов, опасавшийся обвинения в двойном убийстве из-за изгнания беременной женщины зимой в хлев, поповскую версию поддержал. А кто таков Мартин, чтобы его слушали?
— Вот, — Мирон вручил мальчику лопату, и кивнул на дровни. — Тело отвезёшь в лес. Домашние помогать тебе не станут: бабам я запретил, а парни и сами не хотят. Ссориться с попом нам не с руки.
В лес Мартин не пошёл. Не помня себя, он дотащил негнущийся труп до кладбищенской ограды и принялся рыть там снег. Под снегом оказался мёрзлый грунт, который не брала деревянная лопата. Мальчик сходил за дровами и наломал с кустов сухих веток. Он с огромным трудом развёл огонь и попытался прогреть почву. Та покрылась шипящими лужами, но осталась твердокаменной. Без железных инструментов зимняя земля Вассу к себе не пускала.
Короткий январский день быстро перетекал в сумерки. Над погостом порошил мелкий снег. Потрескивал угасающий костёр. Мартин стоял без сил, и не знал, как быть. Просто выбросить тело матери в сугроб он не мог. Она же была ведьмой — и её неупокоенная душа станет вечным проклятием этого погоста, да и всего села. Парень ещё раз уставился на огненные языки, и решился.
Он снова сходил за дровами и вскоре у кладбища полыхала крода, которую смогли бы увидеть даже в соседней Липовке — а до неё было верст десять по полям. Одежда покойной занялась мгновенно, и Васса просто растаяла в пламени. Наверное, для ведьмы это даже лучшая участь, чем обычное погребение. Прости, Господи.
Мартин стоял пред ревущей стихией, и в этом огне догорало его детство. Вместе с остатками веры в людей.
* * *
Как ни странно, выяснилось, что никаких запретов на изготовление пороха в крестьянских дворах не существует. Другой разговор, что это было столь муторно, что подобным давно никто не занимался — оставив производство на откуп пороховым фабрикам. А найти тех, у кого Герасим скупал опасный товар (и кому его сбывал), не удалось. Дело заглохло. Да и засиживаться в Преображенском дознаватель не планировал.
Между тем, никто не понимал, что делать с сиротой дальше. Для отхода на промысел или рекрутской повинности он был ещё слишком мал. Служкой в монастырь его (быть может) и взяли, но он не желал этого сам — боялся встречи с отцом Митрием. Можно отдать насильно, но кому охота с этим связываться? А остаться в прежней семье юноша не мог. Бывшие подворники чувствовали в нём такую лютую ненависть, что боялись находиться поблизости.
— Точно прирежет, — были уверены они.
До конца весны сирота маялся по бывшим землякам, выполняя самую грязную работу. Однажды он ночевал в разных дворах восемь суток подряд — каждый раз в новом сарае. Дальше ему была прямая дорога в лес к лихим людям. Но на Пасху сирота внезапно явился в церковь, и встал в очередь к причастию. Люди поворчали, и успокоились. Поп Савва двигал рукой уверенными и отточенными за много лет движениям. Сначала — ложка в рот, потом — чаша к верующему для поцелуя. Но когда перед ним возникло лицо Мартина, рука дернулась, и несколько капель кагора звякнули о половицы.
— Ты как посмел? — священник был готов устроить скандал, несмотря на светлый день.
— У меня вот, — юноша достал из-под рубахи нательный крест, поцеловал его, перекрестился, поклонился и сложил руки на груди.
— Это сделал блудный отец Митрий? — глаза Саввы сузились, и стало понятно, что в список прегрешений монаха добавился ещё один пункт.
— Какая разница? Вы отказываете мне в святом причастии, батюшка? — голос Мартина дрожал, за спиной роптали, но парень не отступал.
— Да!.. Хотя погоди.
Савва был мерзавцем, но не дураком, и понимал, что в селе, наполненном разбойным сбродом, ещё один агрессивный нехристь ему
