успешный налёт на местного богатея или чиновника.
В этот раз он обратил внимание на мальчишку лет шестнадцати, сидящего в стороне от торговых рядов за небольшим столиком, на котором лежали две стопки бумаги – одна белая, рисовая, другая жёлтая, тростниковая – и стояли письменные принадлежности – бутылочка с тушью или чернилами и бумажный стаканчик с кистями. Мальчишка явно умел писать иероглифы и занимался составлением писем для желающих. Разумеется, за плату.
Сяосун неплохо знал и любил каллиграфию, что и выдвинуло его из рядовых хунхузов. Знанием этим он обязан был отцу, а тот – своему, даже не отцу, а деду, который в юности брал уроки у Хуан Шэня, художника, поэта и мастера каллиграфии, одного из знаменитой группы «Восемь чудаков из Янчжоу». Уличные писцы не были редкостью даже в столь глухой провинции, какой считался Хэйлунцзян, но чтобы стать им в таком юном возрасте, это казалось совершенно необычным. Впрочем, желающих написать письмо это не смущало: мальчишка не скучал и на чашку риса, а то и кусок мяса зарабатывал без особых усилий.
Конечно же, Сяосун не мог не подойти, чтобы проверить способности юнца. Он и подошёл. Писец поднял голову, коническая шапка соскользнула на затылок, и Сяосун остолбенел: из-под шапки на чистый гладкий лоб выпала седая прядь. Что же испытал, что должен был пережить этот мальчик, если стал подобен старику? Ведь, судя по лицу, он младше Сяосуна лет на пять, не больше! Глаза их встретились, и всё им пережитое Сяосун увидел не только в седине, но и во взгляде писца. В бездонно-чёрных, полных тоски и боли глазах.
– Что угодно господину? – встал и согнулся в поклоне писец.
Сяосун, не отвечая, потрогал бумагу – проверил на качество, вынул и осмотрел кисти – как он и предполагал, из шерсти зайца, самые дешёвые, но сделаны на удивление тонко.
– Кто делал?
– Я сам.
– Обманывать нехорошо. – В голосе Сяосуна прозвучала угроза.
– Правду говорю, господин.
– Ещё скажешь, что и зайца сам поймал.
– Шкурку зайца я получил в уплату за письмо.
– Ладно. Напиши мне: «Хао жэнь бу цзо бин»[2].
Писец выхватил из руки Сяосуна свои кисти, сел за столик, и на листе белой бумаги легко и красиво появились иероглифы: 好人不会当兵
Сяосун даже присвистнул от восхищения.
– Кто тебя учил, парень?
– Мой отец, мастер каллиграфии.
– А где он? Я могу с ним встретиться?
Сяосун никогда не видел, чтобы так стремительно мрачнело только что светившееся жизнью лицо человека: камень угрюмости упал на него и превратил в серую, мертвенную лепёшку. Сяосуну вдруг представился берег реки, полный измученных безоружных людей – мужчин и женщин, стариков и детей, – которых другие люди, вооружённые, гонят в воду, бьют палками, рубят топорами на длинных ручках, стреляют из ружей… Крики… стоны… плач и вой… И ещё, совсем уж неожиданно, он увидел отца, Цзинь и себя уже по грудь в воде…
Он закрыл глаза и пошатнулся.
– Я вспомнил вас, – хрипло сказал писец. – Вы там были… трое…
Сяосун открыл глаза и осмотрелся. Вокруг был всё тот же шичан, полный крикливого народу, никто не обращал на них внимания.
– Как твоё имя? – спросил он, едва ворочая языком: во рту всё пересохло.
– Дэ Чаншунь.
– Пойдём со мной, Чаншунь. У тебя будет возможность отомстить. За отца и за всё остальное.
6
В ночь на 27 января Павел Иванович Мищенко проснулся от внезапно сжавшей сердце тревоги. Он полежал с закрытыми глазами, размеренно считая в уме большие числа, надеясь тем самым замедлить толчки в груди. Постепенно это удалось, и тогда он открыл глаза.
Для начала покосился направо. Марьяна почти полностью раскрылась, ей даже в январе было жарко, и вообще она всегда спала обнажённая. Говорила, что все её прелести в его распоряжении, и это возбуждало его необычайно. Вот и сейчас он ощутил, что удары сердца стали отдаваться гораздо ниже пояса, но постарался об этом не думать. Вглядывался в сумеречную кисею, висевшую в спальне, и пытался понять, что же могло его так встревожить.
Окна выходили на запад, закрыты были лишь наполовину занавесками-задергушками, поверх которых в комнату бесцеремонно, как хозяйка борделя, огромным глазом заглядывала луна.
Павел Иванович раздражённо мотнул головой: какого чёрта в мысли закрался бордель? Какой глаз? Если на что-то и похожа эта чёртова луна, так скорее на раскалённую бомбу, летящую прямо в тебя.
Бомба!.. Генерала как подбросило: ну, конечно, бомба!! Луна – бомба! А бомба – значит, война! С кем? Конечно, с японцами!
Он схватился за форменные брюки, висевшие на спинке стула, торопливо стал натягивать их, попутно радуясь, что успели ввести удобные галифе, и ругая себя за лезущие в голову мелочи. Но, лишь надев сапоги и притопнув для надёжности, вдруг подумал: а с чего это мысли про войну, причём рядом с любимой женщиной? Никакого же сигнала не поступило, ни телеграммы, ни телефонного звонка. Откуда такая острота предчувствия?
Не надевая френча, он присел к столу, стараясь обдумать ситуацию. Что война с японцами неизбежна, об этом не говорил только крайне ленивый тыловик, а таковых в русских войсках, расквартированных в Маньчжурии после «боксёрского» восстания, не водилось. По крайней мере Павел Иванович, командуя поочерёдно конными частями Южно-Маньчжурского отряда и сводной казачьей бригадой, с ними не сталкивался.
Теперь под его началом находилась отдельная Забайкальская казачья бригада, и он отчётливо понимал, что в случае высадки японцев на материк – без этого, само собой, война не начнётся, и целью высадки, скорее всего, будет захват Ляодунского полуострова с Порт-Артуром и Дальним… Так вот, в случае десанта его бригада как наиболее мобильная часть будет брошена на перехват и блокирование японцев. А это значит: должна быть готовность номер один в любой момент. И готовность эту следует проверять и проверять. Причём немедленно!
Наверно, это его и встревожило, решил Павел Иванович и начал успокаиваться, потому что был уверен в своих подчинённых даже больше, чем в самом себе. Порядок в бригаде царил образцовый, на это все сторонние обращали внимание, и если спрашивали казаков, откуда они такие взялись, те с гордостью отвечали: «Мы – мищенковские!» Павел Иванович, конечно, знал об этом, но нисколько не возносился, наоборот, только туже затягивал подпруги, устраивая неожиданные проверки и учения. Он был ярым сторонником суворовского кредо «Тяжело в учении – легко в бою».
Глубоко вздохнула и заворочалась в постели Марьяна. Генерал оглянулся. Она была так ярко освещена луной, что, казалось, светилась сама. Он в бессчётный раз испытал потрясение оттого, что такая красивая,
