прикончить эту тлю на теле — аллаха...
Мы подходили уже к самой деревне, до нас долетали звонкие выклики трехрядки, но Ильбаев продолжал свою речь:
— Иногда в работе я оглядываюсь, вспоминаю прошедшее и смотрю на теперешнее. И тогда думаю: вот канал строим в тех же местах, где когда-то прокладывали Мурманскую железную дорогу. И тогда нас прислали сюда насильно, и пленные австрийцы тоже не сами собрались сюда. И теперь рабочие, рвущие скалы, поднимающие землю, ставящие плотины, пришли сюда не по своей охоте... Но, черт дери, какая разница! Тогда нас, честных тружеников, оторвали от привычного и нужного дела, пригнали сюда и здесь обращались как со скотом, били кнутом, верное слово! И многих честных людей сделали преступниками — убийцами, ворами, бандитами, бродягами, потерявшими честь, совесть, свое лицо. А теперь мы привезли сюда преступников — воров, убийц, басмачей, бандитов, спекулянтов, бродяг, кулаков. Мы заставили их работать. Дали трудную работу. И грязную. Но мы обращались с ними как с настоящими людьми. И многие из них действительно стали настоящими людьми. В труде и поте своем обрели лицо честного труженика...— Глаза Ильбаева блестели.— И на каменистой земле мы проложили канал.
ВТОРАЯ ГЛАВА
КАДРИЛЬ НА МОСТУ
Мы подошли к мосту.
Под однообразный, но веселый наигрыш трехрядки, взметая пыль, шаркая высокими сапогами и босыми ногами, на мосту танцевали; Парни, уставшие от танцев, сидели на деревянных перилах моста. Девушки и те молодые женки, которых на этот танец не пригласили, жались пестрой кучкой к перилам. А на большом круглом полене сидел гармонист, приподымая и опуская в такт веселой музыке запыленный носок сапога. Танцующие не обращали на нас никакого внимания, и мы остановились около гармониста. Ровными шеренгами сходились и расходились танцующие, меняли своих дам, кружились так, что ситцевые юбки раздувались колоколом. В их движениях была свобода, непринужденность, самозабвение ухарства и импровизация, которой лишены городские «бальные» танцы.
— Кадриль черти, танцуют! — с восторгом сказал Леша.— Пойдем, что ли, и мы, ребята? — обратился он к нам.— Пойдем, милая, пойдем, тоненькая,— пригласил он стоявшую у перил полнотелую девушку.
Но та, застеснявшись, только смеялась в ответ.
— Теперь вся республика танцует, такое уж время, — убежденно промолвил Леша.— В одном Петрозаводске специально две площадки для танцев выстроили, а тебе только и делов, что смеяться.
— Да нельзя в середине колена встрять, потерпи до нового танца,— урезонила Лешу девушка.
— Сколько деревень, сколько колхозов за этот год изъездил на своем «форде» — всюду танцуют.
АНТОН ИЛЬИЧ РЫКОВ
Один из танцующих, в высоких начищенных сапогах, во френче добротного зеленого сукна, гладко выбритый и стройный, покинув свою подругу, подошел к нам. Он слегка волочил левую ногу, и странно было, что мы не заметили этого, когда он танцевал. Его партнерша покорно отошла в сторону-
— Рад познакомиться, член сельсовета Рыков.—И, поймав невольную улыбку на лице Ильбаева, развел руками.— Ничего не поделаешь — однофамильцы.
Узнав про наши дела Рыков понимающе покачал головой и несколько неодобрительно посмотрел на Ильбаева.
— По вашему делу с колхозом согласовать надо...— И потом усмехнулся.— Знаете, как у нас говорят: поселенец — что младенец, на что взглянет, то и тянет.
Партнерша Рыкова громко фыркнула. Ильбаев спокойно молчал.
— Я у Петра Петровича Петрова повалю всех вас спать... Вот молодежи не хватает. Один в школе летчиков, двое вузовцами, один в городе монтер, трое в армии. Приходится мне танцевать.
И затем Антон Ильич обратился уже прямо ко мне:
— Тебе к Петру и надо. Мастак песни вести. Как поднимет, так и держи душу — до слез доведет. И рассказов у него прорва... Всех не запишешь. И все, знаешь, из жизни. В артели лесорубов был на половинной работе, а оплату полностью получал за то, что разные рассказы рассказывал и песни тоже. Так уж и подрядились. Вот... Но только и врет он как сивый мерин. Да, соврет — недорого возьмет. А то и вдвадорога приходится. Так все складно получается... Заслушаешься в лавке и такой поход дашь, что...
И Рыков махнул рукой.
ШАПКА НА МЕХУ
— Про него рассказывали, что в молодости, бывало, придет к девушкам там или женщинам и говорит: «Соглашайся, а не то я такое про тебя совру, что никто пусть и не поверит, а все же слава в могилу с тобой ляжет. Мои слова прилипчивые...» И правда...
— Да откуда ты знаешь это? — возмутилась вдруг «дама» Антона Ильича,
— Да он сам рассказывает, не стесняется.
— Дак ведь он враль, сам ты говоришь...
Но Антон Ильич как бы и не слышал этих слов.
— У нас кто его завидит, всегда и просит: «Петр, соври чего-нибудь...» Врет он, конечно, не по-охотничьи. Трудно разобраться. Не как Матвей из Наволока. Темная, доложу я вам, деревня Наволок. Дороги туда нет. Одна пешеходная тропа. Был у нас Матвей, когда к нам охотники пришли, а ему желательно этих охотников к себе в деревню затянуть. Он около них юлил-юлил, все свои наволокские места в смысле зверя выхваливал, блазнил. Все, мол, есть.
— Сохатый есть?
— И лось есть.
— И заяц есть?
— И косой есть.
— И медведь есть?
— И хозяин есть.
— И рысь есть?
— Да что рысь — такая лиса, что за одну трубу сотню отдашь! И песец. А пернатое: чирок, тетерь, чухарь, рябец — все есть!
Тут охотник подумал и спросил:
— А автомобиль есть?
— Как же, как же! Самоха Силантьевский намедни два раза стрелил... Он как шасть в сторону и там порск-порск по кустам... Не меньше шести пудов был. Самоха и сейчас шапку на его меху носит.
ВРЕМЯ ЛИ ВРАТЬ?
— Да... от Петра Петровича такой штуки не жди. У него вас и повалю спать. Да вот он сам на возу...
На возу, на свежем сене, въезжал на мост, прервав течение кадрили, давний знакомец. Это был тот самый колхозник, чьей лошади испугалась наша машина.
— Вот тебе, Петр, ночевники. Ты им чего-нибудь и на пропитанство устрой.
Мы познакомились. Петр брал нас к себе ночевать без видимой неохоты, но и особого радушия не обнаруживал.
Антон Ильич подмигнул мне, как единомышленнику, и брякнул:
— Петр, а Петр, соври чего-нибудь!
Тот в ответ угрюмо буркнул под
