«Глупости, — сказал я. — В общем-то страхи никуда не делись, они по-прежнему с тобой, но теперь ты больше веришь самой себе и больше доверяешь мне». — «Это еще нужно доказать», — ответила Ева.
Как-то утром, придя на пляж, мы увидели, что море бурлит и пенится, волны в ярости бьются о берег. Залив кипел. Скалы стояли насмерть, и каждая волна, словно ковш экскаватора, вышвыривала камни-кругляки, затем море отступало на целый метр. Почти никто из отдыхавших не отваживался побороться со стихией. «А вода теплая, — сказал я, обмочив ноги в пене. — Может, пойдем?» — «Пойдем», — ответила Ева. Мы держались на гребне волны, потом волну вырывало из-под нас, и мы падали вниз, как в быстроходном лифте, а вокруг бурлило, грохотало, ревело. Вдоволь покачавшись на волнах, мы поплыли обратно.
«Что-то мы ни с места», — сказал я. «Хуже того, — ответила Ева, — нас уносит в море». — «Выдержишь?» — спросил я. Мне показалось, она совсем не боится, во всяком случае, скрывает свой страх. Мы изо всех сил работали руками, и я досадовал, что не выучил Еву плавать кролем. Она отставала. Я вернулся, поплыл рядом. Ее голова в синей шапочке держалась над волнами, лицо раскраснелось, по нему струйками стекала вода, на ресницах блестели кристаллики соли. Я поддержал ее, мы отдохнули, но за это время нас отнесло еще дальше в море. «Ну, взялись», — сказал я. И опять мы принялись грести. Я плыл на боку, одной рукой поддерживая Еву. Катившиеся с моря валы схлестывались с отхлынувшими от берега массами воды, и нас кидало в водовороты. Мы подобрались довольно близко к берегу, однако на пляже вряд ли нас видели. Волны швыряли нас в глубокие ямы и, даже выбросив на гребень, плотно укрывали клочьями пены. О близости берега мы догадывались по затылкам подводных камней, грозно выбегавших навстречу. Начиналось самое трудное. Откатываясь, море, бурля, устремлялось в коридоры между скалами. На какой-то миг, признаться, мне показалось, что берега нам больше не видать. Я держался вровень с Евой. «Надо улучить момент, оседлать волну», — закричал я. «Да», — отозвалась она и тут же захлебнулась. Выплюнула воду, вдохнула поглубже. Оглянувшись назад, мы увидели высоченный пенистый вал. Вскочили на него, и он заметно подбросил нас к берегу. Не успели мы опомниться от такого броска, как на головы обрушился другой, настоящий громила, тот самый, девятый, — подхватил и шваркнул о берег, одним махом сожрав злосчастные восемь метров, что мы тщетно пытались преодолеть. Берег был ровный, в мелкой плоской гальке. Сначала нас подкинуло, перевернуло и только тогда опустило на землю. Воды схлынули, я вцепился в Еву и крепко держал ее. Нас оглушило. Потом, когда мы, растянувшись на подстилке, отдышались немного, мимо прошел какой-то субъект, глянул на нас с укоризной, будто говоря: «Ни один нормальный человек сегодня в море не полезет!» Но мы рассмеялись вместо ответа. «Вот теперь я, кажется, лишилась того, с чем расставаться всегда приятно», — сказала Ева. «Как беден человек, лишенный страхов», — ответил я. «Глупости, — возразила Ева, — а в общем-то мы повторяем наш давний разговор». — «Это еще как сказать, — заметил я. — Но теперь ты веришь мне?» — «Давай не будем об этом», — попросила Ева. «Хорошо, не будем». Мы помолчали, солнце припекало, потом Ева сказала: «Здесь, на юге, все иначе. Тут я никого, кроме тебя, не знаю, и я тебе верю. А в Риге боюсь. Столько наслушалась о бездушии, непроходимой глупости, всяких подлостях».
Когда она это сказала, мне вспомнились библейские слова: «Я, господь бог твой, бог ревнитель, за вину отцов наказующий до третьего и четвертого колена...» В данном случае было бы точней сказать «за вину матери», но не в обычном смысле слова, а в смысле большого человеческого неверия.
— Ты преувеличиваешь, — сказал я. — В народе, как и в семье, не без урода.
— Не в этом дело, — отрезала Ева. — Здесь я никого не знаю, не знаю, честные они или подлые, а в Латвии чуть ли не все подлецы.
Солнце припекало, мысли были вялые, и обвинения Евы пока коснулись главным образом слуха.
— Неправда, — возразил я. — Возможно, на своем пути ты встретила нескольких подлецов, но нельзя же по ним судить о людях. А твои товарищи по работе в музее? Ты же не станешь утверждать, что они подлецы?
— Нет. Они по большей части люди порядочные. Но есть там и такие, что строчат доносы.
— О чем?
— Обо всем.
— Нужно созвать собрание и осудить этих писак.
— Думаешь, это так просто.
— Может, они маньяки, которые жить не могут без доносов.
— Нет. Они подлецы.
— Ты рассуждаешь на редкость необдуманно, — возмутился я.
Только теперь до моего сознания по-настоящему дошел смысл ее слов: «В Латвии чуть ли не все подлецы». Очень тяжело переключить внимание с личного на общественное, особенно на пляже, когда припекает солнце.
— Как можно говорить такие вещи?! «Не совершил ли я подлость?» — такой вопрос задать себе вправе любой и каждый, но сформулируем его несколько иначе, и получится: «Не потому ли все подлецы, что мне так кажется?» Непростительная субъективность!
— Ты меня не понял, — возразила Ева. — Возьмем другой пример. Пресса — зеркало общественного мнения? Так ведь?
— Так.
— Я комсомолка, — продолжала Ева, — субъективность мне не к лицу. Я читаю газеты, но иногда наши латышские газеты невозможно читать.
— Это почему же?
— Я знаю многих журналистов, но лучше всех я знаю свою мать. Моя мать, как тебе известно, тоже журналистка. Теперь слушай дальше. Я читаю газеты, ты читаешь газеты, все читают газеты.
— Что до меня, я их читаю довольно редко, — вставил я.
— Зато другие читают часто. Ты живешь, как крот в своей норе. Слушай. Идет конференция. Участники произносят речи. Одни хвалят, другие ругают, но цель у всех одна: улучшить работу. На столе у матери стенограммы речей, я читаю и радуюсь. Здравые мысли, острые споры. Вон как достается бюрократам, зазнайкам, бездельникам! На следующий день раскрываю газету — ничего подобного. Обтекаемые фразы, бурные аплодисменты. Если кто-то сказал «а», в газете напишут «б». Если
