Я сказал:
— Слушай, Мойра, я знаю, что делаю.
— Не желаю об этом говорить, — кисло ответила она.
И мы не стали. Я и хотел объясниться, и не хотел. И одновременно, я находил, что она ведет себя по-хамски. Выпил кофе и отчалил.
Фэй была с Томом. Том убежал, а мы с Фэй прогулялись от Шеридан-Сквер до его дома. Мы шли быстро, чтоб успеть добраться к моменту, когда он успеет вернуться с героином.
— Будет ништяк, лапочка, — заверила меня Фэй.
В комнате был низкий покатый потолок, с одной стороны — два маленьких окна, а в противоположном углу — камин с рельефным кирпичным очагом, в дальнем конце смежной стены. Временами Том сжигал в печке несколько поленьев, и мы сели так, что колени оказались на уровне огня, который отбрасывал тени на грязные стены и потолок, на кирпичи камина. Все втроём на кушетке без спинки, застеленной желто-коричневым одеялом, стали смотреть на огонь. Фэй посередине. Она так и не сняла свою побитую молью шубу: руки сложены, голова упала на грудь, немного выпученные, желтоватые глаза закрылись. Так мы сидели, после того как вмазались, наблюдали за горящим деревом. Белый самшит быстро прогорал. Том Тир нагнулся кинуть в пламя еще несколько поленьев. Это был высокий парень под тридцать, худощавый, с красивым, бледным худым лицом, как правило невыразительным, словно фарфоровым, с длинным носом, глаза полузакрыты, отяжелевшие под действием наркотика.
Я тоже довольно высокий. Я был одет в тяжелый белый матросский свитер с высокой стойкой, и чувствовал, что угловатость моего лица — большой нос, острые скулы, глубоко посаженные глаза — смягчилась тенями, сгладилась — эффект наркотика — от своей обычной нервности. Локти оставались на бедрах, ладони сцепились передо мной. Том Тир был негром, иногда любившим мечтательно говорить о Вест-Индии.
В тот момент меня пробило на разговор и я произнес:
— У моего отца были вставные зубы.
Я сознавал, что бросил быстрый интимный взгляд сперва на Тома по линии обзора Фэй, потом, слегка повернув голову я перехватил одобряющую вспышку в ее тусклых глазах навыкате.
— Да, — продолжал я, и мое лицо засветилось, приглашая их послушать, — у него были желтые протезы.
Зубы Тома — они у него длинные и желтоватые, отчего его рот напоминал кость — сжались в скупой улыбке, бескровные губы раздвинулись, обнажив их. Это была практически маска экстаза, часть игры, мог бы я сказать при некоторых обстоятельствах, в некоторых помещениях.
Лицо Фэй было более сдержанным. Свинячье? Скорее как у мопса, чему свиноматки. Ее немытые черные волосы падали на широкий меховой воротник. Сучка бультерьера желтой масти, её лицо в своем теплом гнезде начало шевелиться от понимания.
— Он стоял снаружи, в холле, за квартирантами шпионил, — рассказал я. — Отец был прирожденный коллаборационист. И у него были вставные зубы.
Морда Тома Тира сохраняла спокойствие и невозмутимость. Вспышка пламени коснулась редкой черной щетины у него на подбородке, отчего волоски блеснули.
Я продолжал при дружелюбном молчании:
— Когда он стоял в холле, его вставная челюсть плавала осьминогом в стакане с водой на кухонном ящике. Протезы имели темно-оранжевый кирпичный цвет, а зубы напоминали выцветшие клавиши от пианино. Складывалось впечатление, что на дне стакана они дышат. Вода была мутная, на зубы оседали крошечные пузырьки. Вот такие дела творились на кухне, где мы жили, и они плавали там будто глаз, который дышит, и следили за нами.
Голубоватые губы Фэй раздвинулись в улыбке. Сквозь гнилые зубы она произвела понимающее хрюканье. Фэй было сорок два. Она всю жизнь прожила в этом городе.
Том Тир нагнулся и подбросил еще дров в огонь. Дров хватает. Мы собираем их, если приспичит, на улицах.
— Он лет девять проходил по холлу на цыпочках, — рассказывал я. — В теннисных туфлях и без зубов. Холл назывался Ничьей Землёй.
Том Тир кивнул, когда отодвинулся назад от камина. Его правая щека, а только её я и мог разглядеть со своего места, была бесстрастной, вытянутой и гладкой.
— Если кто-то подходил к парадной, он летел обратно на кухню за своей челюстью. Прибегал, пыхтя и отдуваясь, рукой схватившись за пузо. Он носил рубашку без воротничка и запонки, любил ходить с короткими рукавами и в этой своей старой серой вязаной жилетке, — я остановился. Белое дерево потемнело и вспыхнуло. — С возрастом он стал меньше морочиться из-за своих зубов, — добавил я с улыбкой. — Он незаметно совал их в рот прямо перед гостем, будто случайно вспомнил про них и не хотел показаться невежливым. Возможно, он более не нуждался в обороне.
— Он к тому времени сдался. — произнесла Фэй. Она смотрела прямо в огонь.
Секунду мы помолчали. Я чувствовал, мне стоит продолжать. Я сказал:
— Я расскажу вам одну вещь…
Остальные заулыбались. Фэй прикоснулась кончиками пальцев к тыльной стороне моей руки. Помню, я заметил, что у нее внушительные зазоры между зубами.
— Это не по правде было, — начал я. — Это я где-то читал, про одного бушмена, он жилу реки. Он хотел выследить каких-то бушменов и отправился в место под названием Серонго, на болота. Однажды он заметил мельком, как один бушмен плывет на лодке, и попросил своего главного носильщика поговорить с ним и попросить отвести их в свое племя. Носильщик ответил ему, что знает этого бушмена уже тридцать лет, что он живет один на термитнике посреди болота, а еще вдобавок он глухонемой.
Остальные поглядели на меня. Я вытянул сцепленные ладони вперед и уставился на большие пальцы. На костяшках и под ногтями была грязь.
Мы все молчали.
— Необходимо отступить первому, — рискнул я, — но это должно быть началом…
Я почувствовал двусмысленность, что-то не вполне истинное, и перестал говорить.
— Продолжай, — через секунду попросил Том.
Но какая-то натянутость прозвучала в его словах, прилипнув к ним словно морская уточка к корпусу корабля, растущее препятствие. Я покачал головой, закрыл глаза.
Снова мы сидели молча. Дым от горящего дерева поднимался в сторону трубы, часть его попадала в комнату, а там липла к низкому потолку.
— Кто-нибудь хочет сходить на улицу? — спросила Фэй.
Когда никто из нас не ответил, она пошевелилась, сильнее закутываясь в свою теплую шубу.
— Холодно на улице, очень уж холодно. — проговорила она.
Я сидел, съежившись, с закрытыми глазами, подбородок глубоко спрятался в высоком шерстяном воротнике. На ум пришла фраза «ex nihilo nihil fit[4]». Мне казалось, ничего уже не начнётся, никогда.
Том Тир, за секунду до этого переместившись на табуретку у камина, откинулся спиной на стену, и его мягкие черные ресницы
