бы оправдываясь, начал он. — И я знаю, что у тебя… никого нет. И… мы оба молоды. Может, ты влюблена в кого-нибудь?
— Нет…
— Я тоже. Понимаешь… Ничего, что я говорю «ты»? Прости, я немного…
— Все хорошо. Честно, все хорошо.
В темноте она яснее почувствовала, как ему — и ей — плохо. Одиночество было мучительно. Ну неужели мне уготовано годами ждать и надеяться, а не жить собственной жизнью? Внезапно ее охватила злость — на свою нерешительность, на обстоятельства, политику, знакомых и, черт возьми, чужое мнение. Митя заметил, как заблестели ее глаза, и схватил ее руку.
— Понимаешь, я не в состоянии влюбиться. Поэтому я не могу сказать, что люблю тебя и остальное… Но ты замечательный человек. Ты мне нравишься. И знаю, я нравлюсь тебе в ответ. Я не хочу, чтобы ты была… как это сейчас называют… наверное, ты поняла. Но я бы мог на тебе жениться. Если ты захочешь.
Ее взяла оторопь.
— Пожениться?
— Ты согласна?
— Что? Нет, — воскликнула она. — Я хочу сказать… не знаю. Как-то это… странно. Меня ни разу не звали замуж. Я не успела научиться…
Он помолчал, должно быть, размышляя о чем-то.
— И все же соотечественникам лучше держаться вместе. Наступают сложные времена. Боюсь, нас выкосят быстрее евреев.
Митя отпустил ее и отошел. В нерешительности она уставилась в его спину. Ей было жалко и его, и себя. И в темноте было очень страшно. Не может быть, нельзя оставаться так, как сейчас!
— А почему мне нельзя выйти замуж? — громко спросила она. — Неужели потому, что Мария не замужем? Но это, знаете ли, от меня не зависит!
Тетя Жаннетт не собиралась сдаваться.
— Ты выражаешься очень вульгарно!.. Я растила тебя не за тем, чтобы отдать тебя коммунисту! Не за него, Катерина! За любого, за кого хочешь, но — не за «красного»! Только через мой труп, слышишь?
— Неужели вы действительно умрете? — иронично ответила Катя.
Тетя Жаннетт поперхнулась смешком.
— Я этого всего просто не понимаю. — Катя заговорила с наигранной томностью. — Мне жаль, что у вас плохие воспоминания о коммунистах. Но я вас уверяю, что эти воспоминания меня ни в коей мере не касаются.
О том тетя Жаннетт написала Марии и отправила срочной почтой. В ответном письме, которое было полно расстроенных восклицаний, Мария умоляла сестру не торопиться, «ибо обратного пути уже не будет». Катя не понимала, как может не быть «обратного пути», и стояла на своем. В итоге она объявила, что станет женой Мити до отъезда из В. — с ее слов, он собирался уезжать этой весной. В отчаянии Жаннетт вызвала в В. Марию, рассчитывая, что та, во плоти, настолько ошеломит Катю, что заставит ее отказаться от всяких планов с коммунистами.
И вот как-то Катя возвратилась с работы — и нашла, что Мария привезла с собой Альберта.
— Вот это сюрприз!..
Позже, оставшись наедине с ней, Катя решила высказать ей претензии. Без стеснения Мария присела на ее постель (не совсем ее — ее постель зачем-то досталась приехавшему) и улыбалась на ее возмущение.
— Вот интересно, отчего ты мне не сказала?.. Можно решить, я тут лишняя и меня ничего не касается. Спасибо. И теперь вы хотите, чтобы он, он… жил в нашей квартире! С незамужними женщинами!
— Глупости… Словно раньше тебя интересовали приличия.
— А я знаю, что у вас на уме!
— И что же?
Улыбка Марии пугала ее.
— Не вижу проблемы, — сказала Мария, — вы замечательно уживались. Что бы могло помешать вам теперь?
— Хм… например, Митя?
— А зачем тут Митя? Не вижу никакой связи!.. А? Чего он хочет? Ничего он не хочет. Человек в гости приехал. Соскучился по тете Жаннетт. Ты, знаешь, не единственный человек во Вселенной.
— Ой, лучше не ври!
Она легко рассмеялась. Мария ответила тем же.
— Хорошо, Катя, убей меня теперь! Убей меня за то, что я вру! Я хочу, чтобы ты была счастлива. Никто тебя не заставляет. Послушай! Не нужно спешить.
И она — вот же идиотка! — согласилась потерпеть. Альберт понимал, что стесняет ее, но притворялся. Это было внове обоим: она мечтала, чтобы он уехал, но разыгрывала гостеприимство, а Альберт уезжать не хотел, но разыгрывал занятость, которая держала его в В. К концу первой недели они дошли до абсурда: она притворялась, что его нет, а он заявлял по пять раз на дню, как велико его желание вернуться домой. Мария смотрела на них и улыбалась. Она была успешнее в любовных играх, но с увлечением наблюдала за этим поединком воли и разума с плохо скрываемым интересом.
— Как похорошел Берти в последнее время, — скрывая смех, говорила Мария.
— Разве? Мне показалось, наоборот.
— А, значит, ты все же присматривалась?
— В каком это смысле — это «присматривалась»? — взрывалась она. — Разве я должна закрыть глаза и не смотреть на него?
Ночью она злилась на него, на себя и, более всего, на Марию. И от злости ей становилось нестерпимо больно. Она терпела, сжимая зубы и считая собак — их учил считать Альберт, уверяя, что с собаками легче уснуть, чем с баранами. Это не помогало. Она вставала и начинала вышагивать по комнате, а боль была такая, что хотелось убиться об стену. И она с размаху обрушивалась на постель и комкала ее в ненависти к себе.
Раз ей стало настолько плохо, что невозможно было оставаться в спальне. Она набросила халат и вышла. Заметив, что в гостиной горит свет, она пошла на него — и нашла Альберта, но он не оглянулся на нее, как обычно. Ей стало не по себе.
— Вы спите?..
— Нет.
Нужно было говорить или уйти. Она же стояла, не в силах шевельнуться.
— Есть у тебя платок?
— Платок?..
По спине побежали мурашки.
— Я, я… посмотрю в тумбочке.
В тумбочке нашелся ее, клетчатый, в фиалковых духах. Она поколебалась, но затем возвратилась и, встав за спиной Альберта, сказала:
— Я нашла платок.
— Спасибо.
Она снова колебалась. Не поворачиваясь, Альберт протянул ей руку. В отупении она смотрела на его раскрытую ладонь.
— Платок, Кете. Пожалуйста.
— А-а-а…
Рука с платком окаменела. Не понимая, что с ней, Альберт повернул к ней голову — и она невольно отступила; необычность этого было сильнее ее памяти. Она заметила, что он тоже испугался — он боялся отторжения в ее глазах. Рука ее была слаба, и, быстро наклонившись, Альберт сумел схватить ее кулак с платком. Катя опустила голову.
— Кете…
— Простите. Я забыла, как это бывает.
С тихим вздохом он приложил платок к
