начинавшейся холодной войне, именовал агрессию на Востоке «позитивной чертой режима». Антибольшевистская пропаганда была, с его точки зрения, лишь «прикрытием завоевательных устремлений»[62].
Россия, был уверен ученый, внесла «наибольший вклад в победу во Второй мировой войне». Будучи открытым противником сталинской политической системы, он восхищался несгибаемым мужеством русского народа. Воплощением бесстрашия стали для Майнеке слова насильно пригнанного в Германию военнопленного: «Мы готовы погибнуть за нашу Родину», которые находились во «внутреннем соответствии с национальным сознанием»[63]. Основой внешней политики новой Германии должна стать «добровольная федерация народов Центральной и Западной Европы», необходимая для того, чтобы «перебросить мосты через пропасти между народами»[64].
Какими должны быть, по Фридриху Майнеке, пути созидания новой Германии? Прежде всего необходим «радикальный разрыв с милитаристским прошлым». Прусский милитаризм «может и должен исчезнуть». Ликвидации подлежит «нацистская мания величия вместе с ее антикультурой». Новое германское государство должно базироваться на воплощении принципов социальной справедливости. Немалое значение имел и вывод ученого о том, что «необходима основательная ревизия традиционных исторических концепций», дабы «ясно отделить друг от друга ценности и антиценности нашей истории»[65].
Майнеке предвидел, что последующие попытки проникнуть в существо гитлеровского режима неизбежно будут несовершенными. Свою книгу он рассматривал как проявление «тенденции к более полному пониманию» национал-социализма, как работу, несущую на себе «дыхание атмосферы, в которой рождалась судьба Германии». «В германской истории, — утверждал он, — немало трудных загадок». «Вопросом о глубинных причинах самой ужасной катастрофы в истории Германии будут заниматься и в следующих столетиях»[66].
В труде Майнеке был поставлен принципиально важный вопрос, который и ныне будоражит умы историков: был ли нацистский режим органичным продолжением германского прошлого или же случайным выбросом в истории страны? Именно поэтому его книга получила впоследствии высокую оценку со стороны столь авторитетного ученого, как Фриц Фишер, который писал, что «Германская катастрофа» стала «толчком к критическому мышлению», «воплощением короткого периода немецкой готовности опомниться и раскаяться, который, разумеется, продолжался совсем недолго»[67]. В 1950-е гг. выводы Майнеке были преданы забвению, верх в исторической науке ФРГ взяли совсем иные установки.
В отличие от Майнеке, представитель консервативного крыла немецкой исторической мысли Герхард Риттер (1888–1967) видел в фашистской диктатуре только воплощение «дьявольской воли» Гитлера и «слепого случая», но ни в коем случае не «итог развития прусско-германского государственного разума». Риттер пользовался в послевоенной Германии значительным авторитетом. В последние годы войны он был близок к группе оппозиции, возглавлявшейся Карлом Гёрделером, и находился в заключении в концлагере.
Он решительно выступал против того, чтобы «вся германская история была бы сведена к безудержным завоеваниям и стала воплощением furor teutonicus». Нацистский режим, по его убеждению, «не является естественным продолжением Пруссии», но представляет «бессмысленный разрыв после впечатляющего взлета». Гитлер, который воплощал отдаленный патологический результат воздействия на Германию Великой французской революции, выступал в роли «демона» и «Чингизхана». Целью Риттера было формирование позитивного образа национальной истории: ни в коем случае не следует предаваться «тяжким и бесполезным попыткам самообвинений»[68].
* * *
Международный военный трибунал (вопреки доводам обвинения и особому мнению советского судьи Ионы Никитченко) не принял решения об объявлении преступными организациями генерального штаба и верховного командования вермахта. Правда, в приговоре содержался тезис о том, что «путем индивидуальных судов» над генералами вермахта «можно будет достигнуть лучшего результата, чем путем вынесения трибуналом решения, требуемого обвинением». И далее: «Эти люди должны быть преданы суду с тем, чтобы те из них, которые повинны в совершении этих преступлений, не избегли кары»[69].
Но этого на территории ФРГ как раз и не произошло. Судебное преследование военных преступников было фактически прекращено. Оправдывался прогноз вернувшегося из эмиграции немецкого журналиста Карла Андерса: «Нюрнбергский процесс завершен, и доказательства преступлений перекочевали в архивные папки, чтобы пребывать в забвении»[70].
В 1946–1948 гг. американские юристы провели на сепаратной основе 12 процессов над немецкими военными преступниками.
В условиях холодной войны продолжение деятельности Международного военного трибунала, тем более с участием представителей СССР, представлялось нежелательным. Но в тюрьме, расположенной рядом со зданием суда, находилось немало преступников, ожидавших своей очереди. На скамье подсудимых (в том же зале Дворца юстиции) все же оказались генералы (процессы под номерами 2, 7, 12), промышленники (процессы 5, 6, 10), дипломаты (процесс 11), юристы (процесс 3), врачи (процесс 1), палачи СС и айнзацгрупп (процессы 4, 8, 9). С одной стороны, это, несомненно, было уступкой общественному мнению, прежде всего западных государств. Но, с другой стороны, сама организация работы американского суда и характер его приговоров серьезно отличались от того, как действовал Международный военный трибунал в 1945–1946 гг. Избавились не только от советских представителей, но и от американцев, активно выступавших за разоблачение и наказание приспешников Гитлера. Иногда создавалось впечатление, что немецкие адвокаты играли на процессах роль не меньшую, чем американские судьи и прокуроры. На процессах против 32 собственников и сотрудников концернов Флика, Круппа и «ИГ Фарбениндустри» интересы подсудимых защищали 92 немецких адвоката. Все же из 177 обвиняемых (суммарно по 12 процессам) 24 были приговорены к смертной казни (из них 12 позднее помилованы оккупационными властями США), 120 к пожизненному заключению или длительным срокам тюрьмы, 35 были оправданы.
Адвокат Серватиус, защищавший в 1945–1946 гг. Заукеля (а в 1961 г. — Эйхмана), настолько хорошо понял новый «дух времени», что в сентябре 1949 г. безапелляционно заявил: «Нюрнберг — это возврат к варварству»[71]. В аналогичном духе высказывался влиятельный епископ евангелической церкви Дибелиус: «Для нас неприемлемо то, что русский выступает в качестве обвинителя. Нюрнберг не является воплощением всемирной совести»[72].
Денацификация, провозглашенная союзниками и призванная изолировать активных национал-социалистов и их пособников, была попыткой одним ударом покончить с чумой XX в. В советской оккупационной зоне военных преступников достаточно быстро арестовали и предали суду, и в 1948 г. меры по денацификации были поспешно объявлены завершенными. В западных зонах процедуры антифашистской чистки нередко превращались в фарс. В печати второй половины 1940-х гг. задачу денацификации нередко сравнивали с мифической чисткой авгиевых конюшен, но, с сожалением констатировал позднее немецкий публицист Ральф Джордано, «послевоенная Германия не располагала ни Гераклом, ни мощным потоком воды»[73].
Многие из тех, кто был уволен со службы или осужден, разными путями уходили от возмездия и вновь оказывались на поверхности.
Это касалось прежде всего промышленников, судейских чиновников, медиков, университетских профессоров. В одном из
