доказав тем самым его политическую благонадежность: «Меньше всего Кант был революционером. Он как раз противостоял бы в соответствии со своими основоположениями и своими высказываниями в числе самых первых и ревностных всякой попытке государственного переворота»[141]. Отвлекаясь пока от вопроса о том, был сам Кант в действительности революционером или антиреволюционером, стоит признать, что практически все биографы кенигсбергского философа едины в том, что он проявлял огромный интерес к французской революции[142], был предан ей всей душой[143] и с заинтересованной симпатией следил за всеми ее явлениями[144].
Боровски вспоминал: «С этого времени [начало революции во Франции] ненасытный голод на газеты в обычные почтовые дни, а их содержание — его излюбленная тема обеденных разговоров»[145]. Только в разговорах с женщинами он избегал беседовать о французской революции, о которой он, однако, «страстно разговаривал в мужском обществе»[146]. В «Биографии Иммануила Канта» (1804), в качестве возможного автора которой указывают Георга Самуэля Альберта Меллина (1755-1825), сказано: «Среди всех предметов этого рода ни один не был ему интереснее, чем французская революция, которую он вовсе не уставал со всех сторон освещать с увлекательным красноречием с самого ее начала и вплоть до последних тенденций. [...] его пламенный пыл, что где-то все же еще в его время [имеется] пример некоего способа правления, приближающего максимы политики к требованиям морали больше, чем это, к сожалению, до сих пор имело место — все это окрыляло дух его речей настолько сильно, что казалось, будто оказались в эпоху и на стороне Перикла, и зачастую охотно желали бы видеть его [Канта] советником французских властителей»[147]. Анонимный автор сообщает в 1804 году: «...больше всего его [Канта] интересовали французские дела, которые вызывали его заботу лишь тогда, когда они принимали бесплодный с точки зрения репутации оборот, но никогда, если они принимали только лишь ужасный или возмутительный оборот. То и другое совсем не было для него тождественным»[148]. Фридрих Теодор Ринк (1770-1811) сообщает: «Что Кант принимал теплое участие во французской революции, как и все другие рассудительные и нерассудительные люди, легко себе представить. Она составляла один из самых существенных предметов ежедневного обсуждения, и его суждения об отдельных событиях, равно как и основания его ожиданий и надежд, были проницательными и последовательными»[149]. Это подтверждает и Яхман: «Ко времени французской революции его разговор несколько потерял в разнообразии и содержательности. Великое событие столь сильно занимало его душу, что он почти всегда возвращался в обществе к ней, по меньшей мере к политике...»[150]. Поздние биографы — в частности, Шуберт — замечают: «Развитие Французской революции в ее различных стадиях вызвало его живейшее участие, и составляло в первые годы предпочтительную тему его обеденных разговоров»[151]. Розенкранц продолжает: «Сейчас, когда он [Кант] в силу надвигающейся старости начинал становиться медленнее и холоднее, ему на помощь пришла Французская революция. Она составила в нем эпоху и дала его спекуляции еще одну, вторую весну, ободрение с живым красноречием высказать свои заветнейшие желания по моральному облагораживанию человечества как посредством лучшего устройства государства и церкви, так и посредством большей строгости каждого человека по отношению к самому себе»[152].
Не только немцы желали видеть Канта в качестве советника французских революционеров. Ринк вспоминал в 1805 году: «Много шума произвело несколько лет назад известие о том, будто знаменитый бывший аббат Сийес написал Канту, попросил у него совета в связи с французской конституцией, и прочие многочисленные рассказы на эту тему»[153]. Давно известно о том, что опубликованный ответ Канта на письмо Эммануэля-Жозефа Сийеса (1748-1836)[154] является фальшивкой[155]. Тем не менее заслуживает внимания тот факт, что еще при жизни Канта имелись попытки прямого политического использования его философии, а также то обстоятельство, что сам кенигсбергский философ публично не протестовал против этого, что, в свою очередь, оказывалось для некоторых еще одним косвенным доказательством его одобрения французской революции. Достоверно известно, что предложение с французской стороны действительно имело место, хотя и не прямое[156]. Яхман объясняет сдержанную реакцию Канта тем, что Кант как прусский патриот «не желал вмешиваться в чужие дела другой нации»[157].
Очень важно было бы ответить на вопрос о том, изменилась ли позиция Канта в отношении французской революции из-за якобинского террора, или же он понимал ее как «целостность» и по-прежнему придерживался «своего с самого начала позитивного суждения»[158]. По всей видимости, коллега Канта по Альбертине, Иоганн Даниэль Метцгер (1739-1805), который в целом весьма критично высказывался в адрес философа, свидетельствовал об «искренности и бесстрашии, с которыми Кант отстаивал против всякого, в том числе и против мужей высшего достоинства в государстве лестные в отношении французской революции основоположения многие годы подряд — до самого ли конца, я не знаю. Это было такое время в Кенигсберге, когда каждый, кто судил о французской революции даже не лестно, а всего лишь мягко, попадал в черный список как якобинец. Кант не позволил себя этим запугать так, чтобы не говорить с симпатией о революции в самых высоких кругах, и в отношении столь ценимого по другим вопросам философа испытывали столько уважения, что считали и это его умонастроение благим»[159]. Иоганн Фридрих Абег (1765-1840) описывает свой состоявшийся в 1798 году разговор с кенигсбержцем Иоганном Бралем (1753-1812), который рассказал, будто Кант «всей душой любит дело французов и не позволяет себя ввести в заблуждение никакими всплесками аморальности и пр.»[160]. Тот же Абег передает слова самого Канта так: «Если свободно высказывают свои идеи о франц. революции, то сразу считаются некими якобинцами, хотя в своей основе, по меньшей мере в первые годы, они были, как и многие иные излюбленные идеи, видом игры в лошадки многих людей. Не следует никому мешать играть в свои лошадки на улице, только если он не требует, чтобы из-за этого покинули переулок, или подражали ему, если на то нет охоты»[161]. Варнхаген фон Энсе утверждал, что для Канта «во французскую революцию вплелись все важные устремления человечества, и он верил, что они, почти потерянные в зверствах анархии, снова будут спасены посредством перехода к упорядоченному правлению»[162]. Шуберт замечает в этой связи: «Лишь разочарованный ужасами 1793 года и кровавыми зверствами победившего насилия толпы, он [Кант] потерял надежду на неизменно счастливое продвижение в развитии тамошнего состояния. Однако сознательно клевещущие и научно необразованные противники критической философии жадно использовали эти сообщения
