на западе и Малая Армения и Коммагена на востоке. Траян присоединил Дакию на Дунае, укрепил влияние Рима к Боспорском царстве, захватил земли по рекам Тигру и Евфрату и, завоевав столицу Парфии Ктесифон, вышел к Персидскому заливу. Римская империя достигла своего апогея. С ее границ «просматривались» два океана — Атлантический и Индийский. Три моря — все Средиземное, значительная часть Черного и южная оконечность Каспийского — и две величайшие реки — Нил и Дунай — разместились в ее пределах. Римская империя приобрела и глазах современников вселенский характер. «Пределы пашей державы, — говорил знаменитый философ Элий Аристид в речи, обращенной к императору Марку Аврелию, — широко раздвинулись, и нельзя измерить то, что они обнимают. Все подчинено вам: все города, народы, гавани, местности… И Красное море, и водопады Нила, и Меотидское озеро, о которых прежде говорили как о пределах земли, теперь для вашего города как бы забор для двора. Так велика и пространна ваша держава»[26]. В устах панегиристов весь, населенный мир превращен рабовладельческим Римом в «единый город» и единое сообщество, где всякий «достойный доверия» может стать членом этой огромной всечеловеческой семьи.
* * *
«…При беспристрастном отношении к источникам нетрудно заметить, что именно при Империи политические деятели, юристы, философы, писатели уделяют рабам и рабству гораздо больше внимания, чем при Республике… Несмотря на крупнейшие рабские восстания II–I вв. до н. Э-, римские деятели того времени еще не задумывались особенно глубоко над проблемой рабства, принимая и самое рабство и рабские восстания как само собой разумеющиеся… При Империи, хотя значительные рабские движения отсутствуют, положение меняется. Пожалуй, мы не найдем ни одного писателя того времени, который так или иначе, прямо или косвенно не коснулся вопроса о рабах. С I по III в. «рабский вопрос» не сходил с повестки дня»[27]. Это существенное изменение, подмеченное советским исследователем Е. М. Штаерман на основе проработки огромного числа исторических источников, вводит нас в круг сложных социальных и психологических явлений эпохи[28].
Одно из них — общее отношение к труду. Высшие сословия рабовладельческого класса устами своих идеологов выражают презрение к тем (не только рабам, но и свободным), кто вынужден добывать себе пропитание подобным образом. Шерстобиты, сукновалы, сапожники, медники оказываются объектом высокомерного презрения. Их невежество, легковерие, готовность следовать за любым шарлатаном воспринимаются как следствие их занятий низменным, отупляющим трудом. В одном из своих произведений Лукиан так характеризует ремесленника: «…ты будешь жить в неизвестности, имея небольшой и недостойный заработок. Ты будешь недалек умом, будешь держаться простовато. Друзья не станут искать твоего общества, враги не будут бояться тебя, сограждане — завидовать. Ты будешь только ремесленником, каких много среди простого народа…»[29]
Такое отношение верхов общества к представителям трудовых профессий характерно не только для западной части Империи, но и для восточной. Уместно вспомнить, что еще во II в. до н. э. в апокрифической книге Бен Сиры сформулировано положение о том, что тот, чье «сердце» занято проведением борозд на пашне, кто погоняет волов и думает о корме для телят, кто вертит гончарный круг или имеет дело с пылающим горном, не может претендовать на удел с мудрыми[30]. Можно полагать, что такие взгляды удержались среди верхов иудейского общества и в более позднюю пору.
Это пренебрежение, имеющее определенную социальную окраску, еще более углубляется, когда дело идет о «проказливых» рабах, которые надеялись, помимо перечисленных выше, еще множеством других низменных качеств, вытекавших, по мнению идеологов рабовладения, из самого рабского состояния.
Итак, несмотря на отсутствие в эпоху ранней Империи крупных восстаний рабов, антагонизм между рабами и их хозяевами в целом усилился. В сочинениях древних авторов приводятся многочисленные рассказы такого рода. Описывается строптивость рабов, их враждебность господам, их готовность бежать, нанести им ущерб, учинить донос, даже убить, рискуя при этом собственной жизнью. В одном из писем Сенека, утешая своего корреспондента по поводу бегства его рабов, замечает, что это еще не самое плохое, что могло случиться. «…Мои рабы разбежались». Что за беда? — пишет он. — Есть люди, которых они ограбили, на кого донесли, кого убили, предали, над кем надглумились, кого отравили, оклеветали. То, на что ты жалуешься, все уже случилось со многими»[31]. В письме к некоему Ацилию Плиний Младший описывает «страшное дело», которое претерпел от своих рабов некий разбогатевший вольноотпущенник Ларций Македон. «Он мылся у себя в формианской усадьбе, — рассказывает Плиний. — Вдруг его обступили рабы, один схватил за горло, другой стал бить по лицу, третий стал колотить по груди и по животу… Сочтя его уже бездыханным, они бросили его в раскаленное подполье… Видишь, скольким опасностям, скольким обидам, скольким издевательствам мы подвергаемся! Никто нс может быть спокоен, потому что он снисходителен и мягок: господ убивают не по размышлению, а по злобности»[32].
С другой стороны, острая ненависть к «грязной черни» и «худшим из рабов» как выражение общего классового антагонизма определяет позицию значительных групп рабовладельческого общества. Жестокие физические наказания — плети, пытки, заковывание в кандалы и не менее тяжелые нравственные страдания, причиняемые рабу всем укладом жизни, составляют еще в целом норму этой эпохи. Упомянутый Ларций Македон, на которого подняли руку его рабы, по оценке самого Плиния, был человеком «гордым и жестоким». Ювенал рисует облик другого персонажа, хозяина «дрожащего дома», для которого процесс клеймения раба и пытки — приятное времяпрепровождение, а свист бича — музыка[33]. В связи с нашумевшим во второй половине I в. н. э. убийством префекта города Рима Педания Секунда, которое совершили рабы его городской фамилии, в сенатской речи сенатор Гай Кассий так выразил отношение своего сословия к «рабскому вопросу»: «Предкам нашим, — заявил он, — расположение умов рабов всегда казалось подозрительным, хотя бы они родились на тех же полях и в тех же домах и немедленно встречали любовь господ. А теперь, когда наши фамилии состоят из людей (чуждых) племен с совершенно другими обычаями, другими верованиями или не имеющими никаких (верований), то такую пеструю толпу можно удержать только страхом»[34].
Таким образом, в эпоху Империи движение рабов принимает иной, по сравнению с Республикой, характер. Нет крупных восстаний, но каждая фамилия потенциально таит в себе рабскую угрозу, и вопрос, поставленный упомянутым Гаем Кассием относительно того, как жить «одним» господам среди «более многочисленных» враждебных рабов, из частной и внутренней проблемы фамилии становится общегосударственным вопросом. Государство решало его двояким образом[35]. С одной стороны, оно принимало на себя карательные функции, которые раньше по обычаю (если не считать крупных движений
