забыла, что в подвижнической жизни надобно воздержание, и все приставала, чтобы мать пряника мне купила. Просто глаза разбегались: разноцветные коврижки и белые коньки, карамель всякая в золотой бумаге, на концах бахрома. У Козурки, нашего деревенского лавочника, такого и не бывало.
В Девичьем монастыре все знали Акулину Фроловну и встретили нас приветливо. Монахини гладили меня по голове. Монастырский двор был выложен красным кирпичом, в елочку. У каждой кельи цветов было множество. Тишина. Монахини не ходили, а как бы скользили без шума. Хорошо, как в раю. У двух старушек-монахинь, к которым мы пришли ночевать, кроткие лица так и светились тихой радостью, а глаза были ясные, как у детей. Старшую звали Милетина, а которая помоложе – Конкордия.
Уютные кельи устланы самодельными ковриками, лампады теплятся у образов. Покойная тишина и запах русских монастырей: кипариса, ладана, мира.
Нас угощали чаем с вишневым вареньем и сдобной булкой. Подавала на стол келейница Поля, некрасивая, но милая девушка. Вдруг за дверью послышался молодой голос:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.
– Аминь, – ответила мать Милетина.
В келью вошла молодая монашка в остроконечной черной повязке, с бледным лицом. Она попросила благословения у матушки Милетины и пригласила ее на спевку: матушке Милетине хотя и было уже под шестьдесят, но была она лучший канонарх[6] монастырский.
И вот мы в церкви стоим, а с левого и правого клироса идут тихо и стройно черные монахини. Вот стали они полукругом перед Царскими вратами, а посреди матушка Милетина с морщинистым, но тонким лицом, прекрасная в своей черной мантии.
– Глас шестый. Господи возвах к Тебе, услыши мя.
Проникновенному альту плавно ответил весь хор.
В нежной волне голосов слышался мягкий бас. К моему удивлению, баском пела тоже монахиня – бывает…
Я еле сдерживала слезы умиления. Множество свечей, как стая огненных мотыльков, колыхалось над огромными серебряными подсвечниками, заливая светом своим драгоценные ризы святых. У большого образа Матери Божией играет разными огнями множество лампад. К этому образу чинно подходили и прикладывались богомольцы. Там стояла монахиня и вытирала со стекла следы поцелуев чистым полотенцем. Сияли пелены, сказочно расшитые золотом. Все сияло изумительной красой. Меня охватил молитвенный восторг, я твердо порешила уйти в монастырь…
* * *
Не расставалась я с мыслью уйти в монастырь и когда мы вернулись с богомолья домой. В моей детской голове стояли образы кротких монахинь.
Прошли праздники, закипела работа. Мне дела было много, да еще любимого: ездить в поле с отцом, таскать там снопы и навивать возы, а за это, в награду, возвращаться, сидя высоко на возу, и сбрасывать снопы на гумне.
Через три дня началась молотьба – вот раздолье. Поставили сушить снопы на току. Рожь золотится на солнце, пахнет свежая солома, амбар и половень открыты: вся жизнь здесь, на току.
Под густой ракитою стоит ведро студеной воды. То и дело покрикивают:
– Дёжка, дай воды!
Сестра Маша на три года старше меня. Сидит Маша в тени и вышивает на пяльцах. Она у нас немного хромая, а потому ее мало тревожат: она всего больше занимается рукоделием.
И любила же я, когда дома была молотьба: как станут по местам, да как взмахнут шестью цепами – заговорят гулко цепы – только снопы подскакивают.
Ну и жадные на работу, как будто боятся, что у них отнимут ее. В один миг копны две уже обмолочено, а к вечеру уже обмолочен весь одинок ржи, и вырос золотой скирд соломы, а на скирд я взберусь и оттуда лечу кубарем прямо под ноги сестрам. Те роняют носилки, и, пока соберутся меня ловить, я уже далеко.
– Ну подожди ты, дьякон патепский! – кричат мне вослед, да я знаю, что всем весело на молотьбе, и угроза мне не страшна.
Одна только Маша хмурится. Бедняжка завидует, что не может разделить с нами такую работу…
А за молотьбой и Покров близко.
С нетерпением ожидала я Покрова: первое – в школу пойду, а второе – предстояла на Покров свадьба Афоняки, старшего сына Потапа Антоныча. Все говорили, что свадьба должна быть богатая: Афоняка в городе жил, а вернулся домой хорошо одетым, с деньгой.
– Умный малый, сберег копейку, не пьяница, – говорили бабы.
А когда вышел на улицу Афоняка в суконной поддевке, в шалоновой рубахе, да в новых сапогах с набором и глубоких калошах, то все бабы даже поахали:
– Ну и малый!
Афоняка был такой же веселый, как и Якушка, его младший брат.
Невеста была сирота, Татьяна Абрамьевна, красивая девушка, работящая, а певунья – лучше не надо. Служила она с малых лет в горничных у Рышковой барышни.
Имение Рышковых за рекой, в деревне Каменевка, и бывало, как запоет Татьяна в барском саду, у нас слышно. Она пела песни, а не кричала, как обыкновенно в деревне девки песни кричат.
Голос у нее был как чистое серебро. Барыня Татьяну любила и наделила хорошим приданым.
Татьяна и Афанасий – пара чудесная.
Богат Покров свадьбами. Все стараются покровские свадьбы справлять: на Покрова у крестьянина всего полная чаша. Все собрано, заготовлено, полны закрома зерна. О богатых и говорить нечего, но даже и у таких небогатых, как мы, к Покрову всего вдоволь.
У моего отца было семь десятин пахоты. На семью в семь человек – это немного, но родители мои были хозяева крепкие, и при хорошем урожае и у нас были достатки. Бывало, зайдешь в амбар: закрома полны, пшено, крупы, на балках висят копченые гуси, окорока, в бочках солонина и сало. А в погребе – кадки капусты, огурцов, яблок, груш. Спокойна душа хозяйская, все тяжким трудом приобретено, зато благодать, зимой семья благоденствует.
Мать усердно гоняла нас в лес: дикие яблоки для сушки возами возились, мешками таскали орехи, которые припрятывались до Рождества. Было и у нас изобилие.
И вот на Покров день, с раннего утра, у Потапа Антоныча поднялась в доме горячка: готовятся к пированию. Мой отец и мать были приглашены почетными поезжанами. К полудню все готово. Брякают бубенцы, сытые кони не стоят на месте; кони – гордость Потапа Антоныча; у него на конюшне всегда сытые кони.
Тронулся свадебный поезд, трезвонят бубенцы, залилася гармоника, мелькают яркие шали поезжанок: жених по невесту поехал.
Поезд двинулся кругом, через плотину, а сестры Афанасия и мы переправились на лодке и прямо через сад в усадьбу Рышковой. Во флигель, где обряжали невесту, трудно было войти: все окна облеплены любопытными, сени полны народа, но мы-то
