готово, и мать ждала нас разговляться.
* * *
После обеда мать и бабка Машутки с котомками за плечами, где было много лакомств, двинулись в Коренную пустынь. В руках у них были большие посошки от собак, мне же брат, по случаю моего торжественного выхода, обстругал хорошую палку и даже разрисовал ее. Я была рада, но брат, отдавая мне палку, сказал:
– На тебе, дьякон патепский, путешествуй.
Обиделась я и палки не взяла, так как кличка «дьякон патепский» мне была ненавистна. А дали мне ее потому, что моя маленькая, кверху закорючкой, косица была, видно, такая же, как у пьяницы и бродяги дьякона, согнанного из села Патепика.
Уговорить принять подарок брату было легко. Он сказал, что раз я не бродяга и не пьяница, то на дьякона не похожа, а что косичка крючком – то пустяки.
Я дар приняла.
На удивление матери и бабки, мы с Машуткой, верхом на палке, бодро проскакали почти полпути. На привалах им приходилось нас удерживать.
Не дошли мы еще до Коренной восьми верст, как перед нами в роще, на горе, засияли золотые купола святой обители. Бывало, в своей деревенской церкви, я думала, что такой церкви, верно, нигде на свете нет, разве только у царя хоромы не хуже, а тут такая красота, и не далеко, где царь, а совсем от нас близко.
Переезжали мы на пароме, поднимались по старинной длинной лестнице. Мимо проходили монахи, неся на руке подолы черных мантий… Все чудеса, чудеса невиданные.
Отдохнув, мы пошли ко всенощной. Народу много и духота. Я усердно молилась и, не отставая от матери, истово била поклоны. Но мать моя вдруг обернулась и стала шепотом укорять стоявшего позади нас господина, обличием барина, который делал вид, что усердно молится и что укоры не к нему. Да мать не проведешь, – у нее не раз вытаскивали из кармана денежки кровные, завязанные в уголке платка, и такая беда всегда случалась с нею именно на богомолье; но теперь в кармане ее, не без умысла, лежал не платок, а острием вверх арбузный нож.
Вот на этот-то нож, видно, сильно накололся «богомольный» вор. Мать не оставила вора в покое, выговаривала ему:
– Бесстыжие твои глаза, нашел, где воровать – в храме Божием. Небось, ручка-то болит, а еще барин.
Я представляла себе вора всегда бедняком, а тут барин – брюки навыпуск. Ох, чудеса.
Отстояв вечерню, мы отправились на ночлег в монастырскую гостиницу. После утомительного дня я сразу уснула и спала так крепко, что к ранней [службе] меня не будили. Мать принесла мне нитку красных бус и торопила умываться, чтобы поспеть к поздней.
* * *
После обедни мы сошли вниз в часовню, ко Святому колодцу, где явился образ Знамения Божией Матери.
Несметная толпа богомольцев, с великой верой пришедшая сюда из разных губерний российских за сотни и тысячи верст, принесла в сердцах своих радости и горести, чтобы выплакать их или чтобы благодарить за тихие милости Пресвятую Владычицу. Я помню, когда приносили к нам в деревню эту чтимую святыню, все от мала до велика надевали лучшие одежды. Мылись-чистились избы, и столы застилались самыми лучшими скатертями, точно к светлому празднику.
Ежегодно свершались в нашей избе акафисты Пресвятой Богородице, а последний раз, в 1918 году, в родном Винникове была у меня всенощная перед образом… И вот теперь, когда я живу на чужбине, вдруг, точно Божия милость, появляется здесь, в Париже, родная святыня. И как припала я к ней – хлынули ко мне трепетные волны воспоминаний.
Было в тот день почти пусто в посольской парижской церкви, а посредине, на аналое, увенчанный розами, покоился образ, из-под которого трогательно виднелись концы простого, шитого крестиком, полотенца. Как все это дорого, как близко сердцу – точно повидалась я со всеми родными, побывала в нашей беленой горнице. Вот почему не расстаюсь я с сухим цветком, который дала мне сестра из святого венка, осенявшего образ…
Прожили мы в Коренной три дня, и мать решила пойти в город Курск и уже оттуда – домой.
Увидеть город – вот чудеса, – тот дальний город, откуда к нам в ясный день доносится тихий благовест. Я не раз слушала бархатный курский звон, долетавший до нас за многие версты. И вот я иду, нет, еду на расписной палке, и Машутка не поспевает за мной. Скорее, скорее бы город.
– Мама, что там белеется большое?
– Это, Дёжка, ворота Московские[4]. Поставили, сказывают, их, как к нам в Курск изволила государыня Екатерина Великая жаловать. Вот в ворота те она, матушка, и въезжала.
Недалеко от ворот, у хмурого желтого здания, работали люди. Были все они в сером, как один, и серые шапки без козырьков.
– Кто, мам, такие: чай, школьники?
– Нет, несчастные. Господь их ведает, за какие дела сюда их послали. Только несчастные.
И мать ступила к одному из них и дала пятак.
– Прими, милостеньку, Христа ради.
Я тихо спросила:
– А они не разбойники?
– Может, есть и разбойники. Арестанцы они.
Мы шли по длинной и ровной Московской улице, которая мне показалась прекрасной. От удивления, засунув палец в рот, я спотыкалась на каждом шагу и еле поспевала за матерью, глазея по сторонам.
А шляпки встречались одна наряднее другой, а над головой висели балконы. Дивило меня их устройство: без подпорок, они словно бы висели в воздухе и очень напоминали мне большие серые гнезда ласточек. И Машутка примолкла, а рот открыт. Так и дошли до собора.
На колокольне собора курского знаменит Чудо-Колокол. Его Божий звон плывет чистой и мощной волной по окрестностям. По вечерней зоре мы не раз всей семьей выходили на крыльцо избы, благоговейно слушая дальний бархатный благовест. Горячо я молилась в соборе и давала всяческие обеты: замуж не идти и всем сказать, чтобы меня не дразнили «сенькой сопатым» и «женихом», еще попрошу, чтобы отец отдал мне старые ясли, а мать попонки из приданого моего, а остальное пусть себе заберут.
Я же ясли прикрою попонками, заставлю их на зиму снопами и, по примеру древних подвижников, удалюся от мира в пустынь. Далеко забираться в лес на житье отшельное страшно мне; надо думать, можно спастись и в яслях на огороде.
Еще дала обет не сердиться и у Машутки прощения просить, что потихоньку ругала ее черным словом.
Из собора пошли мы ночевать в Девичий монастырь[5], к знакомым монахиням. По дороге, где были лавочки с пряниками, я
