не вспомнил о парашюте. Пытался осмыслить происходящее и не мог. Он не знал, что в эту минуту Данилов попытался глубоким скольжением предотвратить распространение пожара.
На четвереньках, ползком, рывками Мороз все-таки двигался к огню. Еще метр, еще… Масло из разбитого снарядом бака залило часть двигателя, внутреннюю обшивку плоскости. Огонь пока еще маленькими язычками растекался по металлу.
Последнее усилие — и Мороз оказался у бака. Но огнетушителя не было. Механик сорвал шлем и начал бить, душить, рвать растущие щупальца пламени. Глаза нестерпимо резало, он задыхался от дыма.
Кипящее масло попало на незащищенные руки. На мгновение механик перестал бороться. Сознание пронизала мысль: «Руки! А как же скрипка, музыка?!»
Эта мысль появилась только на миг. Мороз заскрипел зубами от боли, но не отступил. Что с самолетом, летит ли еще или падает — об этом механик уже не думал. Да, наверное, и не представлял, где он находится сейчас. Перед ним был один враг — пламя.
Шлем тлел. Мороз бросил его, стащил с себя куртку. И снова в тесноте, лежа, тушил огонь, в бессильном ожесточении чувствуя, что силы приходят к концу. Пальцев рук он не ощущал. Была только острая, ни на секунду не прекращающаяся боль.
Пламя дробилось, гасло, появлялось вновь. Мороз подумал: «Может, это конец?» И в это время мимо лица струя жидкости ударила в разорванный бак, обшивку плоскости. Механик с трудом повернул голову. Позади на коленях, согнувшись, стоял Мухитдинов. В руках его был огнетушитель.
Мороз глубоко вздохнул и потерял сознание…
* * *
…В этом концертном зале подполковник Данилов был впервые. Он с интересом оглядывался по сторонам, рассматривал лепные украшения, огромную причудливую люстру. Наконец заметил, что сосед, пожилой, очень полный, с солидной лысиной, неприязненно посматривает на него, утихомирился, повернулся к сцене.
— Начинаем симфонический концерт… — звонко и несколько торжественно прозвучал голос ведущей программу женщины. Она сделала небольшую паузу: — Солист — Александр Мороз!
Перед оркестром у микрофона — концерт передавался по радио — стоял худощавый, стройный музыкант во фраке. Медленно поднял он скрипку.
Данилов сначала не слышал музыки. Не отрываясь, он смотрел на одухотворенное лицо своего бывшего механика. С того дня, когда после посадки бомбардировщика на аэродром товарищи провожали обожженного механика в госпиталь, прошло уже много лет. Однако за эти годы Мороз почти не изменился. Таким же остался высокий открытый лоб, густые светлые волосы он по-прежнему зачесывал назад. Сейчас фрак делал его фигуру очень строгой. Длинные пальцы уверенно лежали на грифе скрипки.
Данилов не утерпел:
— Я его знал еще комсомольцем. Так боялись — покалечил руки! — волнуясь, зашептал он на ухо толстяку-соседу.
Но его встретил свирепый взгляд. Данилов долго сидел, не шевелясь, ругая себя за невыдержанность. Потом стал слушать музыку. Постепенно он перестал замечать недовольного соседа, всех сидящих вокруг. А в памяти один за другим всплывали боевые эпизоды. Вспомнился тот полет, пожар в воздухе. Носилки на аэродроме, страшные, в пятнах ожогов руки бортмеханика, которые постепенно скрывались под белоснежной марлевой повязкой…
Дирижер в последний раз взмахнул палочкой. Звуки скрипки пронеслись по огромному помещению и замерли, словно растворились в стенах. Солист выждал мгновение и устало опустил руки с длинными тонкими пальцами.
Раздались аплодисменты. Данилов вскочил и оглушительно аплодировал дольше всех, даже тогда, когда смолкли последние хлопки. Сосед исподлобья долго смотрел на него и, когда Данилов сел, недоуменно пожал плечами.
ДАМБА
Рассказ
— Порядок! — удовлетворенно воскликнул Виктор Иванович Кашлев, добродушный невысокий толстяк с розовыми щеками, бывший военный интендант, укладывая рыбу в плетенку. Потом выпрямился. — А вообще-то, друзья, неужели мы так и уйдем, не искупавшись? В такой день!
— Вот будем у дамбы, там и поплаваем, — предложил учитель Терехов. — Я всегда у моста купаюсь. Вода чище, глубоко.
Все согласились с ним.
Через кустарник пошли к дамбе. Вскоре впереди заблестела гладь воды, и через несколько минут все четверо уже расположились на прибрежном песке.
— Благодать-то какая! — восторгался Кашлев, щуря и без того маленькие глаза.
— Тебе хорошо — лещей каких домой несешь, — заметил Николай Иванович Байгушев. — А нам…
— А ты, Николай Иванович, не расстраивайся. Уж на холостяцкую уху я тебе выделю рыбки.
— Спасибо. Варить некому…
— Смотрите! Неужели прыгнет? — вскричал вдруг молодой учитель.
На самом верху железнодорожного моста, через реку соединявшего два отрезка дамбы, стоял юноша. Его бронзовое тело поблескивало на солнце.
— А чего же, и прыгнет! — уверенно сказал Петр Сергеевич Подобаев, недавний строевой офицер.
— Да ведь метров двенадцать высоты!
— Если храбрый, то и с пятнадцати маханет. Как думаешь, Николай Иванович?
Байгушев пристально рассматривал дамбу, не ответил.
В воздухе змейкой взвилось бронзовое тело, стремглав понеслось вниз. Всплеск воды донесся до лежавших на песке.
— Прыгнул-таки! — растерянно констатировал Терехов.
— Молодец! Отважный парень! — похвалил Подобаев.
— Храбрый, отважный! — передразнил Кашлев. — Наверное, с ребятами поспорил, залез наверх, а спуститься вниз стыдно стало. Вот и прыгнул с отчаяния. Или самолюбие заставило.
— Разве храбрость с отчаяния бывает? — удивился Терехов.
— И такое бывает, Виташа, — подтвердил Подобаев.
— Подвиг — это результат осознанных действий человека в бою. Именно осознанных! Человек понимает, на что идет. Значит, он хладнокровнее рассчитывает свои действия, воля у него сильнее, закалка… — начал было Кашлев.
— Эх ты, закалка! — засмеялся Подобаев. — Впрочем, это я так, — поспешил заверить он Кашлева, когда увидел, что по его лицу пробежала тень. — Истоком подвига может быть не только воля, закалка, умение и прочее такое. Собственно, в каждом из нас, вернее, наших людей, готовность к подвигу живет как бы сознательно, независимо от его качеств. Вот я знаю один случай…
— Все-таки как понимать храбрость, отвагу? Ведь они ведут к подвигу, только они! — горячился Кашлев. Его полные щеки еще больше покраснели.
Бывшие интендант и строевик заспорили. Терехов широко раскрытыми глазами смотрел то на одного, то на другого, на лице его застыло восторженное выражение. Воевать ему не довелось. О подвигах в войне он слышал по радио, видел в кино, читал в книгах. А теперь вот слышал со слов очевидцев. Правда, он все время немножко робел перед Подобаевым, который, как он знал, носил звездочку героя.
Байгушев в разговоре не участвовал. Он лежал на песке вниз лицом, не шевелился.
— А ты, Николай Иванович, что молчишь? — вспомнил вдруг о нем Подобаев. — Тебе есть что рассказать! Дамбу-то помнишь? Ее не забыть!
Байгушев поднял голову. Худое лицо его было угрюмым.
— Давайте окунемся в воду. Пора двигаться к дому, — предложил он.
Молодой учитель и в воде старался держаться поближе к Подобаеву. И когда оделись и пошли по шпалам железной дороги, все забегал вперед,
