само собой разумеющееся для системы. А забота о человеке не на словах, а на деле — из ряда вон выходящее и незакономерное?
Вожжов никак не мог смириться с участью стороннего наблюдателя.
— Твой «кукурузник» разве не облагал налогом живность и не повышал, пятое-десятое, цены?.. Благодетель… Хлеба досыта не ели.
— Это, милый мой, вы постарались. И с хлебом, и с картофелем. Саботаж отменный устроили. А про цены помалкивай. Многократный герой их натихую так поднимал, что предшественник по сравнению с ним — ангел-благодетель.
— Ты насчет героя осторожнее, — покосился на Дозморова Вожжов. — И о саботаже чушь не городи. По-твоему, Никите специально палки в колеса ставили?
— Ясно как дважды два. Ты один не понял.
Дозморов успокаивающе выставил ладони…
— Не стоит заводиться… А вы, Илья Савельевич, оказывается, рьяный шестидесятник.
— Что еще за секта объявилась? — удивился Валентин Михайлович. — Новая ветвь баптистов-евангелистов?
— Да уж не сталинистов, — огрызнулся Илья Савельевич.
Лицо Вожжова залила знакомая краска ярости. Не будь Дозморова, Валентин, как и в предыдущие их «мальчишники», схватился бы с Ильей до матерщины.
Илья Савельевич, не желая с ним связываться, отошел в сторону.
— Как таковой саботаж трудно доказуем, — сделал движение к нему Дозморов. — Речь может идти только о естественной реакции самого организма системы. Но попытку усугубить дестабилизацию не исключаю.
Илья Савельевич никак не мог понять, какую цель преследует Дозморов, затеяв столь нешуточный разговор… Провоцирует на дальнейшее откровение?.. Какой резон? Чисто профессиональный интерес?.. Он уже отставник, и по идее — ему всё трын-трава. Простое человеческое любопытство?..
Словно угадав его мысли, Дозморов сам раскрылся, когда спросил Илью, возможно ли, по его мнению, послабление в стране? Он так и сказал: послабление, а не оттепель, вызвав ехидный смешок Валентина.
— Хотите учесть печальный опыт прошлого? — не принял всерьез сказанного им Илья Савельевич.
— Отнюдь, — твердо заверил полковник. — С кончиной Генерального в определенных кругах интеллигенции возникли убеждения, будто появились предпосылки более гибкого и мягкого курса… Рискну выразить сомнение… Взявший руль — ранее отвечал не за коммунальное хозяйство или здравоохранение. Не брать это во внимание никак нельзя… Ответьте искренне, Илья Савельевич, серьезны ли такие утверждения в настоящее время?
Не серые, а мутно-лиловые глаза Дозморова не таили какого-либо подвоха или скрытого умысла… Да и сам он — в линялых плавках со спадающим на них животиком-«арбузом» — больше «тянул» на майора-добряка, чем на суховатого полковника, перед которым почти заискивал Вожжов.
Тем не менее Илья Савельевич постарался быть (чем черт не шутит!) предельно четким и лаконичным:
— Важно не то, кем он был в прежде, а то, как себя зарекомендовал на нынешнем посту. Самые большие оптимисты не могли не понять этого.
Дозморов согласно кивнул, а Вожжов процедил недовольно:
— Диплома-а-а-т!
Дозморов прикрыл «шведкой» покрасневшие на солнце плечи.
— Мнение Валентина Михайловича, конечно, более категорично.
— Зато без выкрутасов и всяких там фантазий, — парировал Вожжов.
— Никаких фантазий. Всё здраво и логично, — отрезал Дозморов.
— Как сказать, — загадочно отозвался Вожжов.
Илья Савельевич, поколебавшись (уж раскрывать карты — так все, тем более, что и Валентин намекнул), признался, что иногда задумывается, как протекала бы в стране новая оттепель.
— Да что вы? — Дозморов даже надел очки в тонкой старомодной оправе. В них он походил на доктора, в упор рассматривающего интересующего его пациента. — И как она проходила бы, по-вашему?
Илье Савельевичу на этот раз стало неприятно его внимание… Сболтнул же Валентин. Не иначе как в отместку.
— Вы, наверное, думаете, что у меня целый план преображения России, — рассердился он. — А я никакой Америки не открываю… Главное — не разоблачить очередной культ, а не дать повода вызвать недовольство у населения.
— Чем именно?
— Конечно, не развенчанием кумира. Что-что, а народу это понравится… Исчезнут же спички или, скажем, крупа — тотчас начнется брожение… Ни в коем случае нельзя сразу — в лоб — объявлять и о повышении цен. Ну, а если придется, скажите правду: мол, при таком-сяком они еще более росли, да только механизм скрытия был безупречно отрегулирован.
— Это мы уже проходили. Сопротивление системы, половинчатые меры, плюс ко всему…
— А если не половинчатые, — перебил Дозморова Илья. — Взять да подвергнуть ревизии не только надстройку, но и весь базис системы.
Дозморов нервно поправил очки, словно желая лучше рассмотреть Илью Савельевича.
— Всё основополагающее учение?.. Труды классиков?..
— Да, да, — наслаждался Илья Савельевич его замешательством. — Но вначале надо заручиться поддержкой самой могущественной силы — аппарата… Бороться с ним бесполезно. А заинтересовать можно. Хотя бы на первое время, пока окрепнет народное представительство.
— Это еще что? — пожирал глазами собеседника Дозморов.
— Высшая власть должна быть под контролем народа… Правительству будет только во благо. И подскажут, и предостерегут… В случае чего — и горой встанут, когда хорошего батьку стащить захотят… Надеюсь, не забыли, как у нас Октябрьский пленум проходил.
— Илья, — грозно предостерег Вожжов. — Ты злоупотребляешь нашим расположением.
— Нисколько, — остудил его пыл Дозморов. — Очень даже забавно… Только через тридцать лет у нас такое высокоорганизованное общество будет, что все культы и борьба с ними будут казаться глубоким анахронизмом.
— Илье Савельевичу показалось, что он ослышался.
— Что значит через тридцать лет?
— Я понял: ваше предсказание осуществится не раньше первой четверти следующего столетия.
У Ильи Савельевича еще была возможность оставить Дозморова в смехотворно чудовищной, по его мнению, наивности… Но пресс невысказанного выдавил чувство осторожности.
— В отличие от вас, я не забегаю на много лет вперед.
— Желаете ограничиться концом двадцатого века? — Не подозрение, а потаённая мысль проскочила в ставших строже глазах Дозморова.
— Вы правильно меня поняли, я имею в виду сегодняшний день.
В отличие от Вожжова, который ничего другого и не ожидал, Дозморову трудно было совладать с собой… Морщась, будто наступил на что острое, отставил ногу, и при этом глаза его стали не размыто-лиловые, а блестящие и большие, словно кусочки отколовшейся полуды.
— Ну-у, вас занесло… Занесло, — повторил в растерянности он.
Вожжов покрутил пальцем у виска. А Илья Савельевич облегченно вздохнул.
— Сами просили.
— Нет, вы, конечно, серьезно так думаете, — никак не мог успокоиться Дозморов. — Вот почему обратились к Октябрьскому пленуму, свежий, так сказать, пример.
Он долго размышлял, прохаживаясь вокруг свернутого брезента, спросил Вожжова, не пора ли уезжать.
Валентин Михайлович хотел позвать Бориса, но полковник передумал.
— Илья Савельевич, вы более чем ясно дали понять, что с вождей, правивших два десятилетия, пора срывать маски и позорить перед лицом отечественной и мировой общественности. Так?
— Рано или поздно — придется.
— Но кто вам дал право так о них судить?
«Э-э, друг, когда ты не в своей
