глаз.
— Расскажу, всё расскажу, только не сейчас. Тороплюсь, брат, извини, — Маштаков стал вывинчиваться из объятий.
— Где обитаешь?
— Пока у сестры.
— Ага, адрес помню. На Орджоникидзе. Вечерком заскочу?
— Давай не сегодня. Сегодня — родня, то-сё. Я сам нарисуюсь завтра-послезавтра. Телефон старый?
— Я в убойный перевёлся, — заскучавшая интонация выдала, что от нового места службы Рязанцев не в восторге.
Он заматерел, в плечах стал неохватен, а выражение глаз сберёг мальчишеское.
— Пообещай, что не пропадёшь, Николаич, — проникновенно сказал Андрейка.
— Обещаю, — улыбнулся Миха и двинул по Ворошилова направо в сторону улицы Абельмана.
Никакая родня по поводу его возвращения нигде не собиралась. От общения с Андрейкой и Титом, которого Рязанцев, к гадалке не ходи, притащит, он отоврался из-за неготовности к ответам на вопросы. А они посыплются, как из прорехи: «Где был, что делал, да почему не давал о себе знать».
Маштаков ссутулился, придавленный своими враками, подкурил «Приму».
«Завтра-послезавтра нарисуюсь… У-у-у, трепло! С понтом, чего-то изменится за день-два…»
Скверно обстояли дела с родными людьми. Прошлой зимой в возрасте шестидесяти двух лет от острого инфаркта миокарда умерла мама. Безвестное исчезновение первенца не добавило ей здоровья. Отец вдовствовал, жил отшельником в трёхкомнатной квартире. Вчера сестра Светка известила его о явлении блудного сына. И родитель изрёк в ответ: «У меня сына нет, и никогда не было». С отцом у Михи и раньше были непростые отношения, теперь же, когда на него возложена вина за преждевременную кончину матери, путей к примирению не предвиделось.
Что по сравнению с этой драмой объяснения с бывшими коллегами?
«Скажу им, как Львовичу, — «память отшибло». Покрутят, поколют, не поверят и плюнут. А вот с батей чего делать, ума не приложу…»
Маштаков шоркал городским бульваром, прозванным за протяжённость дистанции «стометровкой». Клейко зеленевшие насаждения ещё не давали тени. Две женщины в спецовках, «гусиным» шагом двигаясь вокруг клумбы, высаживали рассаду красной петуньи. Похмельного вида рабочий в замызганном комбезе макал квач в ведро с растопленным гудроном и щедро мазюкал им поверх ржавчины чугунную решетку, ограждавшую бульвар от проезжей части. За бронзовым памятником воину-победителю Миха прибавил шагу. Ближе к вокзалу архитектурный ансамбль улицы Абельмана составляли двухэтажные строения дореволюционной постройки (кирпичный низ, деревянный верх). В одном из таких домов по фасаду висела жестяная, в известковых разводах вывеска, на которой посвящённый прохожий мог угадать надпись: «Антикварная лавка». Потянув на себя тяжёлую дверь, Маштаков шагнул внутрь, сопровождаемый блямканьем колокольчика.
В лавке царил неистребимый запах лежалых вещей, но посетителю показалось, будто он свежего воздуха полной грудью глотнул. А ещё почудилось, что все сегодняшние события: милиция, алименты, подписка о невыезде, автоматчик у ворот — затянувшееся сновидение, а в реальность он возвращается теперь.
…По левую руку высилось бюро из массива дуба с выдвижными ящиками. Лак на нём давно облупился и пузырился шпон, однако своей величавости предмет офисной мебели конца девятнадцатого века не утратил. Как и втиснутый в простенок у окна тёмного дерева резной буфет, рябой от трещин и сколов. На перегородившей помещение стойке по убывающей были расставлены: пузатый угольный самовар с оттопыренными ручками, канделябр в стиле ампир и керосиновая лампа с закопченным стеклом. Латунный маятник кривовато висевших на стене часов с боем был недвижен, и Михе захотелось его толкнуть, чтобы возобновить ход времени. С порога он не мог разглядеть затейливой надписи на эмалевом циферблате, но знал доподлинно, что марка часов — «Густав Беккер» и изготовлены они в Германии…
Наваждение нарушил долговязый человек, появившийся из подсобки.
— Свят-свят-свят, — деланно запричитал он. — То не стая воронов слеталася!
— День добрый, Семён, — Маштаков пропустил мимо ушей каркающее сравнение. — Бизнес процветает?
— Какой у меня бизнес, Михаил Николаевич? Слёзы, — вытянув жилистую шею, хозяин лавки разглядывал сквозь тусклое оконце, нет ли за порогом сопровождения нежданного гостя.
Сеня Чердаков слыл оригиналом. Имел в активе смекалистую голову, подвешенную «метлу», фактурный экстерьер. Учился в трёх ВУЗах (мехмат, физвос, биофак), полного курса не осилил ни в одном. В своё время судимости приобрел сообразно интересам: первую за незаконные валютные операции, вторую — за «травку». Миха познакомился с Сеней до того, как тот попал в поле зрения правоохранителей. Старшую дочь Маштаков водил в один детсад с отпрыском Чердакова. В один садик, в одну группу и даже ящички для одежды соседствовали: у Даши — с яблоком на двери, у Сениного Орфея — с морковкой. По роду своей деятельности Чердаков обязан был перманентно общаться с представителями криминального мира, сбывавшими в его лавку предметы старины, и, соответственно, с ментами. Насколько Михе было известно, Сеню в корки закатать[40] не сподобились, но от разовой помощи уголовному розыску он не увиливал.
Чердаков, сверстник Маштакова, словно сошёл с фотки начала восьмидесятых. Расчёсанные на прямой пробор соломенные волосы достигали воротника, не знавшая сносу затёртая джинсовая пара стала второй кожей, кроссовки с тройными синими полосками титуловались, естественно, «Adidas», за щекой перекатывалась неизменная жвачка.
— Хорошо выглядишь, — зачем-то сообщил Миха продавцу древностей.
— Чего не скажешь о вас, монсеньор, — у Сени на языке было тоже, что и на уме.
Маштаков достал из кармана куртки несколько сложенных вдвое банкнот, положил на стойку.
— Бонистика отнюдь не мой профиль, — забормотал Чердаков, склоняясь над прилавком и разворачивая дензнаки веером. — Ну-с, и что мы здесь лицезреем? Царские ассигнации… «Четвертной билет»[41], «катенька»[42] и даже «Пётр»[43]. Угу. Знаки многократно использованные, однако неповреждённые. Стало быть, сохранность их отнесём к «очень хорошей». Но все выпуска после 1898 года, посему для серьёзного коллекционера профита не представляют. А это у нас…
Банкноту желтоватого цвета Сеня повертел, добиваясь, чтобы свет на неё падал под разными углами.
— Билет государственного казначейства главного командования вооруженных сил на юге России достоинством пятьдесят рублей, 1919 года выпуска. Деникинские деньги. Сохранность «чрезвычайно прекрасная». Очень привлекательный знак, с лёгким износом лишь. Вам, Михаил Николаевич, угодно-с, чтобы я произвёл оценочку?
— Такточно, — кивнул Маштаков. — И купил.
— Извольте, царские ассигнации сто рублей за бумажку, белую денежку — в пятистах. Поверьте, цену предлагаю настоящую.
— Годится.
Чердаков проворно растасовал банкноты по пластиковым файлам, убрал в ящик, отсчитал клиенту восемьсот целковых и, словно крыльями, встряхнул волосами.
— Вспрыснем сделочку?
Предложение поступило заманчивое, но отказаться от него у Михи силы воли хватило.
— Я, это самое, на просушке.
— А-а-а, — с понимающей скорбью Сеня закачал головою. — Тогда не смею задерживать. Заходите, всегда будем рады.
— Повод будет, загляну, — пообещал Маштаков, думая попутно, что упакованный в провощённую бумагу «повод» надлежит срочно припрятать.
Место нычки подсказала фамилия антиквара.
Миха двинул
