теперь требовалось освободить его, дать упереться в ванты, снимая с дерева опасную нагрузку. Валуэр надсадно орал на своём языке, подгоняя зазевавшегося новичка — петлю шкота, как назло, закусило и Казаков, матерясь на чём свет стоит и в кровь сбивая измученные пальцы, высвобождал клятую снасть,
И вдруг всё кончилось — разом, вдруг. Неподатливый шкот петлями обвивал точёные дубовые нагели; бригантина выровнялась и шла теперь на ровном киле; матрос, резво вскарабкавшийся на грот-мачту, ловко притягивалк гафелю смотанный топсель. Ещё двое, разбежавшись по обе стороны от фор-марса, уперлись ногами в ниточки пертов и подбирали полотнище паруса к рею, крепя образовавшиеся складки кусками канатов, пропущенных, на манер завязок, сквозь парусину — как бишь их, риф-сезни? Да наплевать, потом у Серёги можно спросить, если понадобится… Казаков оторвал взгляд от окровавленных, ободранных пальцев и обозрел окружающее пространство.
А посмотреть было на что. Бригантину несло вперёд по прямой, как стрела, морской дороге — не по дороге даже, а по тоннелю, края которого, исчерченные строчками волн и испятнанные пенными барашками, сначала плавно, а потом всё круче и круче загибались вверх. Где-то там, в вышине они сливались с полосами облаков, летящих по вогнутому на манер трубы небосводу. И во всём мире не осталось больше ничего, кроме этой великанской трубы, ряби волн, переходящей в рябь облаков и заунывного свиста в стоячем такелаже «Квадранта».
— Мы на Фарватере! — крикнул прямо в ухо Серёга. Когда он успел подойти, Казаков не заметил. Теперь взгляд его был прикован к ослепительной точке, вспыхнувшей в дальней перспективе тоннеля, там, куда был уставлен бушприт бригантины. самом кончике бушприта. Точка разгоралась, то переливаясь всеми цветами радуги, то производя, подобно маяку, последовательные серии вспышек. Да это же и есть Маяк, сообразил вдруг Казаков — тот самый, Истинный, он же единственный, и прямо не него идёт сейчас «Квадрант»…
Раз поймав точку Маяка глазами, было очень трудно отвести взгляд — да ему и в голову не пришло делать такое. Всем своим существом Казаков стремился навстречу её острым, колючим лучам, а остальное мироздание, включая время (сколько его прошло — секунды, минуты, дни?), потеряло всякое значение — остался только этот неистовый, пронзающий всё существо свет.
Мир снова изменился — и снова вдруг. Вихревые стены вдруг отпрянули в стороны, разошлись гигантским амфитеатром и растаяли, открывая взору простор и изломанную линию недалёкого берега. Ветер как-то сразу стих — теперь он не завывал, а едва слышно посвистывал.
— Готово дело! — заорал Серёга. — Вот он, Зурбаган, гляди, приехали!
Ему ответил заливистый лай — собака Кора выбралась из своего убежища и, запрыгнув на крышу рубки, приветствовала высокое небо с бегущими в невозможной синеве барашками облачков, морской простор, широкая гавань, вся в лоскутках парусов. Лес корабельных мачт у невидимых отсюда пристаней — а за ними проглядывает белый, с черепичными крышами город, удобно устроившийся между двух сползающих к морю горных отрогов.
[1] французскийфразеологизм, по смыслу — «положение обязывает»
III
«Сколько раз я возвращался в Зурбаган — а всё никак не могу привыкнуть. К тому, как расступаются внезапно сотканные из волн, ветра и облаков стены, как распахивается перед бушпритом гавань со стоящей на утёсе величественной башней Истинного маяка. Участок акватории, на котором мы оказываемся всякий раз, специально выделен для таких как мы 'гостей» — здешние правила требуют от любого оказавшегося здесь судна как можно скорее покинуть «зону прибытия» — во избежание столкновения со следующим визитёром. «Зона отбытия» располагается милях в трёх мористее, в сторону островной гряды, запирающей гавань с юго-востока. Там тоже всё строго — коридор, по которому должно двигаться покидающее Зурбаган судно, тоже ограничен бело-красными бакенами, на которых в тёмное время суток зажигают масляные фонари.
Занимается этим особая портовая служба, набранная компания из двух-трёх десятков мальчишек. Они снуют по акватории в гребных лодочках, на корме которых установлены большие решётчатые лампы, подливают масла в бачки бакенов и запаливают по вечерам от этих ламп фитили бакенов. Утром тушить их не надо — порции масла всякий раз рассчитаны так, чтобы лампы гасли, когда солнце разгонит предрассветные сумерки и в «иллюминации» больше не будет необходимости.
Себя это пацаньё называет «фитильщиками» (в отличие от фонарщиков, отвечающих за уличное освещение) и носит как отличительный знак своего «цеха» оранжевые, цвета огня, рубашки, украшенные метровым отрезком бакенного фитиля — широкой, в два пальца, полосой, сплетённой из хлопчатобумажных нитей, которую они повязывали на плечо на манер аксельбанта. Когда я, в самый первый свой визит в Зурбаган, впервые увидел «фитильщиков» — то сразу вспомнил и форму барабанщиков свердловского отряда «Каравелла», и мальчишек-факельщиков из «Ночи большого прилива». В «той, другой» жизни я немало пообщался со студентами, ведущими разновозрастные ребячьи отряды, даже походил с ними под парусами — а у этой братии книги Крапивина были, считайте, настольными.
Но сейчас в огнях не было необходимости. Судя по часам в капитанской каюте, постоянно выставленным по зурбаганскому времени, день едва перевалил за два часа пополудни. Мастер Валу привычно вывел «Квадрант» из «зоны прибытия» и повернул в сторону прохода в брекватере — узком, насыпанном из булыжников, моле, защищающем внутренний рейд. У прохода чернел громоздкий утюг броненосца «Хассавер», флагманский броненосец Гросс-адмирала Брена ван Кишлерра. Сам адмирал тоже на борту — вон, под гафелем полощется на ветру его личный вымпел. Броненосец тяжко лежит на поверхности воды — высоченные борта сильно завалены внутрь, массивные орудийные барбеты далеко выступают по углам бронированного каземата, на несуразно длинном таране устроило посиделки семейство крупных серых чаек. Три мачты, несущие полное парусное вооружение, низкие мостики, зачехлённые револьверные пушки на палубе, единственная низкая, широкая, сильно сплющенная по бокам труба — обликом своим «Хассавер» напоминал рангоутные французские броненосцы конца девятнадцатого века, вроде «Кольбера» или «Редутабля». Я не раз давал себе слово выяснить — а не они ли и послужили прототипами для флагмана ван Кишлерра — но всякий раз благополучно забывал.
Вот и сейчас меня интересовал не столько броненосец, а совсем другой корабль, мореходная канонерская лодка «Гель-Гью», на которой несёт службу родная племянница адмирала Зирта Кишлерр — особа взбалмошная и успевшая доставить мне некоторое количество проблем. Но, сколько я ни шарил по внутреннему рейду линзами
