Правда, вариант этот потребовал путешествия по железной дороге до Петрозаводска, а потом — ещё и через Онежское озеро, на «Клевере» (старина Врунгель, которому я отзвонился из Москвы, не подвёл, пригнал свою посудину) до Бесова Носа. Но в этом, пожалуй, был и своё плюс — во-первых, я успел довольно подробно рассказать своему спутнику что, собственно, его ожидает, а во-вторых — он –собственными глазами увидел место, где ему предстояло провести почти весь следующий год. Потому что мой план предполагал, кратковременный визит в Зурбаган — просто чтобы Пётр убедился, что всё это всерьёз и розыгрышами здесь не пахнет — после чего он должен был, пусть и временно, занять место смотрителя восстановленного исторического маяка «Бесов Нос». Нет, Маяка — именно так, с большой буквы — поскольку в дополнение к обычному маячному зеркалу, который как раз сейчас монтируют приехавшие из Петрозаводска техники, нам предстоит установить несколько отражающих пластин, не предусмотренных первоначальным проектом. Эти «апгрейды» (ещё одно словечко, отсутствовавшее в оставленном мной 1994-м!) как раз сейчас заканчивает полировать мессир Безант — владелец лавки редкостей и зеркальной мастерской, что в переулке Пересмешника, самой, наверное, загадочной улочки Зурбагана…
Так что — о ещё одной задержке и речи быть не могло. Мы условились с мастером Валу о том, что если не получится забрать меня в первый раз — он будет появляться на траверзе Бесова Носа в строго определённое время, с интервалом в неделю. И как раз такой контрольный срок должен наступить завтра — так что мы с Петром, переночевав и домике маячного смотрителя, позаимствовали с утра пораньше одну из лодок, покидали в неё наш багаж и взялись за вёсла. И — знали бы вы, какая гора свалилась с моих плеч, когда в утреннем тумане возник силуэт бригантины с распущенными парусами! «Квадрант» шёл наперерез нам, и с полубака приветственно тявкала Кора. Собака первой увидела меня — и теперь виляла хвостом-колечком, звонко, на всё озеро, радуясь долгожданной встрече.
На бригантине — а что это именно бригантина, Казаков убедился сразу, не оставили ни малейший сомнений — кроме капитана, оказалось ещё трое матросов с боцманом. Не слишком много, чтобы управляться с не таким уж обширным набором парусов (Прямые фок, марсель и брамсель, гафельный грот с топселем, не считая положенного набора стакселей и кливеров) — так что капитан — мастер Валу, как представил его Серёга, — обменялся с гостями рукопожатиями, дождался, когда они закинут пожитки в отведённую им каюту и, скупо улыбаясь, приставил обоих к делу. Нет, он не стал загонять новоприбывших по лесенка-мантам на реи (чего Казаков в какой-то момент всерьёз опасался), а отдал под команду боцмана — невысокого, коренастого типа, сложением и манерами напоминающего жизнерадостного орангутанга, и столь же огненно-рыжего. Тот поприветствовал новых подчинённых длинной тирадой, из которой Казаков не понял ни единого слова, и быстро расставил их по работам — Казакова тянуть снасть, которую тот после некоторых колебаний определил, как грота-шкот, а Сергея — на полубак, управляться с летучим кливером.
Матросская наука показалась Казакову не слишком сложной — во всяком случае, поначалу, когда от него потребовалось тянуть концы, попадая в ритм, отсчитываемый боцманом на незнакомом языке, да крепить их на кофель-нагельных планках. Наверное, когда погода испортится, новоявленным палубным матросам придётся тяжелее — но сейчас всё было просто замечательно. «Квадрант» весело бежал в крутой бакштаг, четырёхбалльный ветер (согласно шкале Бофорта — удлиненные волны, испятнанные то тут, то там кучерявыми барашками) круто выгибал паруса, в порывах заставляя судно крениться так, что планширь чертил по воде, а бушприт то склонялся к самым волнам, то задирался выше линии горизонта. Казакову вдруг мучительно захотелось забраться в натянутую под бушпритом сетку — и любоваться форштевнем, с шорохом режущим воду, не обращая внимания на сыплющиеся дождём брызги. Он даже повернулся к Серёге, чтобы спросить позволения — но в этот самый момент капитан Валуэр оторвался от странного, напоминающего старинную астролябию приспособления из тёмной полированной бронзы и каркнул: «Пора»! Приготовиться, входим в Фарватер!
Все, кто был на судне, от этого слова напряглись, посуровели, а собачонка кора опрометью кинулась по трапу в каюту — надо полагать, уже знала, что это означает. Казаков покосился на Сергея — старый друг замер, вцепившись обеими руками в грота-шкот, на скулах его вздулись желваки, серые глаза налились тревожной сталью. Тогда он поискал глазами маяк на Бесовом Носу — но нет, ни зеркальных вспышек, ни таинственных огней, про которые рассказывал Серёга, описывая свои путешествия но Фарватерам, там не наблюдалось. Он совсем уже поинтересоваться, в чём дело и к чему, собственно, надо приготовиться — как вдруг вспомнил, что маяк пока не приспособлен к выполнению этой таинственной функции, а вход на Фарватер мастер Валу искал, видимо, как раз с помощью этой самой «астролябии». Казаков испытал мгновенное облегчение (всё же соображаю, рановато ещё говорить о маразме!) и тут его — их всех, вместе с бригантиной, собакой Крой и орангутаноподобным боцманом — накрыла тьма.
Органы чувств отказали все и сразу — словно при какой-то невиданной контузии, взрыва, только не гремяще-огненного, а непроницаемо-чёрного, напоенного ледяным холодом, отрицающим саму возможность жизни, тепла, света… Казаков не успел испугаться этой внезапно накатившей мертвенной волны — как она уже схлынула, отпустила, осталась за кормой, словно её и не было вовсе. Вместе с ней не стало ряби на онежской воде, Большого и Малого Гольцов плоских, одетых низким кривыми лесом нашлёпок на поверхности озера. Не стало свежевыкрашенной в белый цвет башенки маяка на каменном кончике Бесова Носа и даже серенького осеннего неба.
Зато ветер стал сильнее — задул до шести баллов, точно в фордевинд, отчего «Квадрант» занесло кормой вперёд и едва не положило на подветренный борт. Казакову, как и всем остальным,, вмиг стало не до творящегося вокруг катаклизма — свирепый рык Валуэра перекрывал свист ветра возле втугую выбранных снастей стоячего такелажа; жёсткие концы рвались из рук, в кровь обдирая непривычные, чересчур мягкие для такой работы ладони московского интеллигента, да гулко хлопало над головой полотнище грота.
— Шкот! Шкот перекинь на другой борт! — заорал Серёга. Казаков очнулся и принялся распускать снасть. Огромный трапецевидный парус вот-вот готов был треснуть по шву под напором шестибалльного ветра. Гик (длинная, толстая жердь, удерживающая нижнюю кромку) едва не выгибалсяь, и
