же он делает? Сбрасывает фигуры с доски. Будет ли это решением задачи? Разумеется, нет. Но точно так же поступает самоубийца: отбрасывает свою жизнь и рассчитывает таким образом избавиться от неразрешимой с виду жизненной проблемы. Он знать не желает, что таким образом нарушает «правила игры», данные жизнью, точно так же, как наш шахматист пренебрегает правилами своей игры, согласно которым задача решается ходом коня, или рокировкой, или бог знает каким другим ходом, но именно шахматным ходом, а не вышеописанным поведением. Итак, самоубийца нарушает правила жизни, ведь они не требуют от нас победы любой ценой, но требуют, чтобы мы ни в коем случае не отказывались от борьбы.
Возможно, теперь кто-нибудь возразит: ладно, пусть мы и доказали, что самоубийство лишено смысла, но разве не оказывается и сама жизнь бессмысленной просто в силу предстоящей каждому человеку естественной смерти? Разве тем самым не обессмысливаются заранее все наши начинания, ибо ничему не суждено продлиться? Поищем ответа и на это возражение, причем зададим встречный вопрос, а именно: как бы оно обернулось, будь мы бессмертны? И вот что ответим на этот вопрос: будь мы бессмертны, мы могли бы всё, абсолютно всё откладывать на потом. Ведь не было бы никакой разницы, сделаем ли мы что-то прямо сейчас, или завтра, или послезавтра, через год, или через десять лет, или еще когда. Нам бы не грозила смерть, нас не подкарауливал бы конец, наши возможности ничто не ограничивало бы, и мы бы не видели необходимости совершать какое-либо действие прямо сейчас, предаваться прямо сейчас какому-то переживанию, поскольку времени в нашем распоряжении имелось бы предостаточно, бесконечные запасы времени. Лишь тот факт, что мы смертны, что жизнь наша конечна, запасы времени отмерены и возможности ограничены, и придает смысл попыткам что-то предпринять, использовать возможности, осуществлять, исполнять что-то, применить время с пользой и чем-то его наполнить. Именно знание о смерти побуждает нас к этому. Таким образом, смерть оказывается тем фоном, на котором наше бытие превращается в бытие-ответственность.
По сути, с этого ракурса становится совершенно неважной продолжительность человеческой жизни. Сама по себе большая продолжительность еще не делает жизнь осмысленной, как и краткость жизни не лишает ее заведомо смысла. Ведь и опубликованную биографию какого-либо человека мы оцениваем не по количеству страниц в книге, а исключительно по полноте содержания. В этой связи стоит ответить еще на один вопрос, а именно: не лишается ли смысла жизнь человека, не давшего потомства, самим этим фактом, что он остался бездетным. Вот что можно ответить: либо жизнь, жизнь отдельного человека, имеет смысл, и в таком случае она обладает смыслом и тогда, когда человек не оставляет потомства, то есть не полагается на такое (в скобках заметим: в высшей степени иллюзорное) биологическое продолжение и «увековечивание» себя, – либо отдельная жизнь, жизнь конкретного человека, смысла не имеет, но в таком случае она не обретет смысл лишь благодаря попытке индивида «увековечить» себя в потомстве, поскольку увековечивать лишенное смысла – занятие само по себе бессмысленное.
Из всего сказанного мы усматриваем одно: смерть и человеческие страдания – неотъемлемая часть жизни. И то и другое не обессмысливает наше бытие, а, напротив, придает ему смысл. Именно однократность нашего пребывания в мире, неповторимость нашего жизненного срока, невозвратность всего того, чем мы наполняем жизнь или же что упускаем возможность исполнить, – вот что придает нашему бытию весомость и значение. Но не только однократность каждой жизни как целого придает ей весомость, но и однократность каждого дня, каждого часа, каждого мгновения наполняет наше бытие весом столь пугающей и столь прекрасной ответственности! Час, требования которого мы не исполняем, исполняем неполно, – этот час утрачен, утрачен «во веки веков». И напротив – то, что нам удалось осуществить, используя возможности момента, навсегда пребудет сохранно в действительности, в том бытии, из которого момент лишь по видимости «устранен», «отошел в прошлое»: именно в прошлом он поистине «накоплен и сбережен». В этом смысле пребывание в прошлом – самая надежная форма бытия. Тому бытию, что мы спасли в прошлом, «бренность существования» уже не нанесет никакого ущерба.
Разумеется, наша жизнь как биологическое, телесное существование по своей природе бренна. От нее не остается ничего, и все же – сколь много остается! От нее остается, от нас остается, нас способно пережить то, что осуществляется в нашем бытии, что действует сквозь нас – вовне, поверх нас – вдаль. Наша жизнь быстро сгорает, воплощаясь в каждом моменте, и в этом она подобна радию, чьи частицы за время жизни (у радиоактивных элементов период распада, как известно, довольно короток) постепенно превращаются в энергию излучения и никогда не возвращаются обратно в атомы. То, что мы «излучаем» в мир, «волны», исходящие от нашего бытия, – это и переживет нас, пребудет, когда само наше бытие давно уже завершится.
Можно бы предложить простой способ, скажем даже, трюк, который настоятельно представит нам ответственность бытия во всем ее величии, ту ответственность, которой в каждый миг нагружено наше бытие, перед которой мы предстоим, дрожа и все-таки ликуя. Существует такая версия категорического императива, то есть формулы «поступай так, словно» – с виду она схожа со знаменитой формулой Канта[9] и звучит примерно так: «Живи так, словно живешь во второй раз, а в первый напортачил во всем, в чем только мог».
Сущностная конечность нашего бытия во времени, проявляющаяся в реальности предстоящей нам, пусть даже в отдаленном будущем, смерти, – не единственное, что придает бытию смысл. Также и конечность пребывания в присутствии другого человека не убавляет, а увеличивает смысл бытия каждого. Я имею в виду сам факт нашего несовершенства, наших внутренних ограничений, проявляющихся в различных человеческих ситуациях. Но, прежде чем взяться за доказательство этой идеи, что само наше несовершенство и придает осмысленность бытию, нужно сначала задать вопрос, справедливо ли отчаяние человека, сознающего свое несовершенство и несоответствие. Нам также стоит спросить, может ли оказаться совсем никчемным человек, направляющий свое бытие к долгу, то есть применяющий к себе самому идеальную меру. Не окажется ли, скорее, что сам факт, что он отчаивается и крайне собой недоволен, уже в определенной мере оправдывает этого человека и в какой-то степени не дает ему окончательно потерять надежду? Будь человек настолько ничтожен, что даже издали не различал бы идеал, как бы он мог судить самого себя? Не служит ли тоска по идеалу сама по себе доказательством того, что человек не вовсе отлучен от этого идеала?
А теперь перейдем к проблеме нашего несовершенства и нашей пристрастности, причем не следует забывать, что каждый человек несовершенен, однако несовершенен всяк по-своему,
