этот слишком добрый голос.
Я сижу со скрещенными на груди руками и хочу, чтобы она вышла, но это же ее дом. Хочу, чтобы она положила мою одежду на место, хотя, конечно, было бы здорово ее постирать. Мне просто больше нечего надеть.
С таким же обеспокоенным лицом, как мистер Рэли, теперь смотрит на меня она.
— Я могу принести тебе что-нибудь из своих вещей, пока все постирается. Это недолго.
Я молчу. Не знаю, что ответить.
Она наклоняется и поднимает еще мою футболку и спортивный лифчик двухлетней давности, заношенный и уже расползающийся.
— Лейла… Возможно, мама тебе что-то не рассказывала. О гигиене.
Интересно, насколько сложно утопиться в ванне?
По лицу заметно: она поняла, что мне безумно неловко.
— Я только хочу, чтобы ты знала: ты можешь говорить со мной обо всем.
Она разворачивается и уходит. Когда за ней закрывается дверь, я изучаю свою ногу.
Со щиколотки в воду капает кровь.
За ужином на мне ее желтый спортивный костюм. Кристи посмеивается, но ни о чем не спрашивает. Она счастлива, что отчим работает сегодня допоздна. Долго ковыряется в тарелке и пьет кофе, только чтобы позлить маму. Я обожаю кофе, но в доме Бетти его не пью. Знаю, что это ее расстраивает.
Кристи не интересуется, как прошло мое первое бритье.
20 ч. 00 мин.
После еще двух читок поэзии Кристи и порции мороженого я иду домой в чистой одежде. Странное ощущение, но приятное.
Я забираюсь по кондиционеру через окно. У нас горит свет. Мама на диване в кольцах дыма. Энди на полу, в окружении смятых оберток от тако. Бубнит телевизор.
— Мама принесла нам тако, но тебя не было, и я все покушал, — говорит Энди.
— Ничего страшного, что ты все скушал, я поела у Кристи.
Мама говорит, не глядя в мою сторону:
— Сегодня мне на работу звонили из школы. Опять. Ты отправляешь его в школу в грязной одежде. Опять. Кто-то должен мне помогать.
— Чтобы постирать, мне нужны четвертаки, мам.
Она ничего не отвечает, но я знаю, что завтра или послезавтра где-нибудь увижу две монетки по двадцать пять центов.
Я прохожу мимо Энди в сторону нашей спальни. В коридоре под ногами тут же начинает хлюпать, значит, в ванной снова потоп. Со вздохом открываю дверь.
Думаю, все началось с того, что три месяца назад засорилась раковина. Мама взяла разводной ключ и отвинтила шланг под раковиной, но там что-то сломалось, и она не смогла привинтить его назад. Тогда она поставила под раковину большое белое ведро, потому что кран течет, а воде надо куда-то деваться. Через несколько дней мама поняла, что ведро будет наполняться, пока кто-нибудь не станет выливать из него воду. Но к концу дня его уже не поднять — слишком тяжело. Тогда она принесла кусок садового шланга. И теперь раз или два в день кто-то должен отсасывать воздух из шланга, чтобы из него потекла вода, и бросать конец в ванну, чтобы она туда сливалась.
Когда я говорю «кто-то», я имею в виду себя. Энди все забывает. А мама ни с чем не может справиться.
Это называется откачка, и я умею это делать давно, с тех пор, как мама научила меня красть бензин из чужих машин. Я подношу шланг ко рту, вдыхаю запах плесени. Уговариваю себя, что не замечаю этого, и подсасываю воздух, пока не чувствую, что по шлангу идет вода. Не успеваю оторваться и тут же набираю полный рот холодной воды. Выплевываю ее в ванну, куда уже сливается вода из ведра.
Никто толком не знает, как работает сифон. Очень сложный процесс, связанный с гравитацией, давлением и сцеплением молекул. Ученый по имени Бернулли однажды вроде все объяснил, но в целом вопросы еще остались. Думаю, я знаю об этом довольно много.
Рядом с нашей входной дверью лежит стопка газет высотой почти с мой рост. Раз в пару дней мама приносит новые. Не знаю, откуда у нее такая идея, но все продолжается так давно, что я уже привыкла. Как и залезать через окно. Я подхожу к этой стопке и набираю целую охапку. Разбрасываю газеты по полу, свежая бумага ложится поверх старого слоя по всему мокрому коридору.
Вода поднялась уже сантиметров на пятнадцать. Намокшие газеты разбухают, типографская краска расплывается, бумага медленно разлагается. Когда я босиком иду по дому, холодная вода неприятно хлюпает, щиколотки все в черных брызгах. После моих манипуляций с газетами пол на несколько минут становится сухим и почти твердым. Если не смотреть и не нюхать, вроде даже и неплохо.
Я забираюсь в постель, сворачиваю свою чистую одежду и кладу в угол, чтобы надеть завтра. Позже Энди залезает ко мне, от него за километр несет тако. Я отворачиваюсь к стенке.
Среда, 6 ч. 30 мин
Двадцатипятицентовики лежат на телевизоре. Мамы нет.
Энди уходит в школу, когда я загружаю первую партию грязного белья. Вообще-то прачечная закрыта, но мама уже давно отдала мне ключи от всех прачечных нашего жилого комплекса.
Первая партия — одежда Энди. Я распихиваю ее по всем четырем стиральным машинкам, запускаю их и возвращаюсь наверх. В квартире никого.
Я забираюсь на ящик из-под молока и вылезаю через окно наружу.
Балконом это назвать нельзя, потому что никакой двери здесь больше нет. Но и пожарным выходом не назовешь. Не знаю, как это называется.
Я включаю там свои любимые видеокассеты с фильмами про женщин-ученых. «Контакт», «Мадам Кюри», «Гориллы в тумане». Видеодвойка, телевизор со встроенным видеомагнитофоном, — одна из моих самых удачных находок. А кассеты дешевые.
Когда мы только сюда переехали, мама сказала, что лучшее в работе менеджера управляющей компании — то, что ты можешь забирать все, что остается после переезда жильцов. Я не поверила, но, оказалось, это правда.
Первые несколько лет я подбирала Барби, Энди тоже находил себе игрушки. Но по мере того, как маме становилось все хуже и она все реже появлялась дома, мы стали брать одежду, одеяла, обувь… все, что могло пригодиться. Эта маленькая видеодвойка стояла у кого-то в шкафу. Работает отлично.
Мои кассеты лежат рядом, наготове. Я вставляю «Парк Юрского периода» — люблю смотреть этот фильм, когда прогуливаю школу. Мне очень нравится, что доктор Элли Сэттлер — самая умная из людей на острове и что она остается в живых. Когда на них нападет тираннозавр рекс, я пойду перекладывать одежду в сушилку.
12 ч. 32 мин.
Когда все постирано, всегда одна и та же проблема
