дверь. Или кто-то сказал Дануте, что видели меня, или кто-нибудь из всадников проехал мимо — и она, гонимая предчувствием, помчалась домой. Розовощекая с холоду, полная, добрая, она бросилась ко мне, зацеловала и, ослабев, опустилась на диванчик.
— Есть справедливость на земле, — вдруг почему-то по-чешски сказала она и прошептала имя своей матери.
— А там конь, — хозяйственно сказал Мишанька, возвращая нас к реальности.
Отец поднялся, засуетился.
— Не подпустит, — остановил я его. — Очень норовистая.
— И меня? — удивилась Данута и вдруг потянула за собой.
Куница все топталась на тротуаре, соседи уже пробовали завести ее во двор! Куда там! Она скалилась и злобно фыркала. Лишь увидев меня, как-то смешно подпрыгнула одними передними ногами и затихла.
А далее произошло необыкновенное. Не я, а Данута первой протянула к ней руку. И Куница доверчиво ткнулась теплыми губами в ладонь. Далась погладить! Данута повела ее. Уже во дворе лошадь привычно наклонила голову, приглашая снять уздечку, совсем смирно пошла за женой к сараю, возле которого я, наконец, стащил с ее потной спины сумы и седло.
В сарае заржал конь. Я глянул на Дануту.
— Это мой, — сказала она не без гордости. — Кунак. Они подружатся, вот увидишь.
В боковом стойле топтался гнедой конь с белыми чулками на передних ногах, высокий, худошеий, похоже, орловских кровей. Куница прижала уши. Кунак с достоинством посторонился и тихо заржал. Куница по-хозяйски сунула голову в ясли и с хрустом принялась за сено.
Уже за столом, где шумел самовар, а передо мной стояла старая, склеенная чашка из моего детства, наговорившись обо всем, я рискнул спросить у отца:
— Какая в Лабинской власть?
Он пожал плечами.
— Вчера она называлась советом комиссаров. Фамилия у комиссара Безверхий. Выше его нету. Ну, а кто сегодня — не знаю.
— А в Псебае?
— Никакой власти. Живем по велению совести.
— Послушай меня, Андрюша… — Данута вскинула голову. — В Армавире действительно комиссар Безверхий. Только что почта принесла его приказ. Там сказано, чтобы бумаги, подписанные атаманами и старшинами, считать незаконными. Но прискакали двое псебайцев и сказали, что у станции Энем Покровский разбил отряды новой власти и в Екатеринодаре все по-старому. Ничего понять нельзя.
— Ты спроси ее, спроси, — перебил отец, — кого она лечит своими травами?
— Всех, кто болеет, — тотчас ответила Данута. — Вчера приехали из Армавира, просят лекарства для армии Сорокина. Понятия не имею, что за армия. Отдала три мешка разных трав. Кто-то у них страдает, как не помочь? Ведь люди. Люди!
— А конь у тебя не из той армии?
— Это тоже целая история. Он сам заявился. И знаешь где? У моста через Черную речку. Бежал через лес с верховьев Белой. Там, говорят, скрываются казаки бывшего атамана Данилова, их выгнали из Майкопа части Красной Армии. Кунак, по-видимому, отбился от бежавших казаков, а мы с девочками как раз домой собрались, после сезона сбора трав. Он так доверчиво подошел ко мне! Взяли, и с тех пор у меня.
— Что делается с отечеством, что делается! — Отец зажал голову в ладонях. — Немцы на Дону. Они взяли Киев, Крым… А мы друг друга бьем. И сказывают, что Краснов любезничает с германцами. Какой позор! Какое несчастье!
Мне удалось рассказать о Кате Кухаревич. Мама и Данута заплакали, Мишанька заревел из солидарности с ними.
— Надо отдать должное Катиной храбрости, — сказала Данута. — Саша и она — оба преданы своему идеалу. Если у новой власти все люди такие, то я не завидую белым.
Отец сурово посмотрел на нее, но ничего не сказал. Наверное, подумал: таких бы людей, да против германцев… У него был один враг. И ничего другого старый воин не хотел понимать.
Вечером все мы пошли на могилу родителей Дануты. Возвращались успокоенные. Война отодвинулась куда-то далеко-далеко. Вернулись, истопили баню, после чего весело ужинали, меня заставляли рассказывать о войне, я придумывал какие-то байки, чтобы не растравлять себя и родных страстями и бедами.
Мишанька так и уснул у меня на коленях. Я вытащил у него из-за пояска разряженный немецкий браунинг, который он выклянчил, и отнес сына, сникшего от множества впечатлений, в его кроватку.
Запись вторая
Что происходило на Кубани. Смута. Деятельный Шапошников. За помощью — к Советам. Мы создаем охоту. Подсчет зубров. На Кише. Поручик Заборов. Вести от Кухаревича. Налет на дом родителей
1
Проснувшись, я увидел рядом с собой Мишаньку. Одетый, умытый, он бочком сидел на кровати и разглядывал меня серьезно и пытливо. Перехватив мой взгляд, покраснел, зачем-то начал рассматривать свои руки, совсем смутился, и тут же бросился на меня, обнял, завозился.
— Мама где?
— На кухне. А дедушка чистит лошадей и ругает твою Куницу. Такая непослушная! А на улице снег, и тебе велели спать, сколько хочешь. Только сперва дай мне револьвер.
Я посмотрел в окно. Шел густой, неторопливый снег. При полном безветрии он нехотя ложился пухлым одеялом на землю, крыши, скамейки и кусты. Кажется, даже в комнату проникал его влажный запах, — чистый, холодный, живо напомнивший санную дорогу и засыпанные пихты в горах. А по календарю начинался март. Какая поздняя зима! Она особенно трудна для зверей в лесу.
Одеваясь, я уже думал о зубрах! И был уверен, что Алексей Телеусов и старики егеря, которые без нас четыре года несли посильную охрану зубра, тоже смотрят сейчас на снег и думают о зверях.
Данута лишь на один час сбегала на свою работу. В одном из вдовьих домов она соорудила «аптеку»: там готовили из трав, кореньев и цвета самые простые настойки и отвары. Эти лекарства разбирали охотно, поскольку ничего другого для больных не было.
Вернувшись со свежими новостями, она принесла также пачку разных газет за минувший 1917 и нынешний 1918 годы. Тут оказалась «Прикубанская правда» — орган рабочих Советов и «Вольная Кубань», которую издавало войсковое правительство, учрежденное Керенским. Комиссар этого «правительства» Бардиж в первой своей статье писал:
«Новое правительство будет уважать права казачьего самоуправления; право, которое завоевано кровью наших предков. Казачество самолюбиво, но оно знает, где кончается свобода и начинается анархия. Казачество всегда будет оплотом законности и порядка».
Если нам обращаться за помощью, то непременно к этому комиссару, который пишет так туманно и красиво. Какая ни на есть, а власть!
Но в другой газете минувшего года сообщалось о летних демонстрациях рабочих в Екатеринодаре. «Долой Бардижа!» — кричали тогда на Соборной площади города. Это действовал Совет рабочих, казацких и
