даже случалось думать, что они уже встречались со стихией. Будто бы он всегда был в ней — как память, как ветер. Удивительным образом его брызги мерещились ей в отблесках походных костров, в метельных порывах, в звёздах и песках. Было ли это отражением веры в то, что лишь придумано? Или это смутное воспоминание более древнее, чем выдумки и более истинное, чем все знания на свете?
Она рассказала мне, что иногда шум прибоя казался таким близким, глуша все звуки привычного мира, что мерещился ей даже в лужах. Вглядываясь в их близкое дно, ей хотелось рассмотреть глубину, гигантских неспешных рыб и бархатные кораллы. Лужи гордились, примеряли на себя бездонную роль. Но погружение неизменно заканчивалось сотрясением. Нырять было некуда… И одни лужи смеялись над ее наивностью. И хотелось плакать от бессилия. Другие злились — мол, это ты заставила меня поверить в собственную исключительность, это ты захотела сделать меня океаном, твоя вина! И у нее опускались руки.
Я тоже сомневался, стоит ли вообще искать океан? Есть ли он? Или люди просто придумали то, ради чего стоит жить? А если лишь кажется, что когда-то очень давно, где- то, где все изначально — мы с океаном были одним целым? Я делился с Кьярой своими сомнениями. Она тихо качала головой, и тоже грустила о несбыточном. В те времена мы вообще часто говорили об океане.
А потом, я помню, как вышли однажды на закате к большой воде. Солёные брызги, солёные слёзы, солёный ветер в лицо. Стихия до горизонта, в которой тонуло солнце… Я обернулся к Кьяре, сказать, мол, да вот же он! Существует-таки! Нашли! И забыл слова. Потому что в ее глазах увидел другой океан, до которого не дойти посуху, не до- браться по небу. Тот самый, который все так ищут. О котором поют гимны и слагают стихи, на который исписывают полотна и кромсают мрамор.
…Артиланы заслушались, замечтались. Никогда прежде не рассказывал Дортихаз своей истории. Про путешествия, языки и зверей диковинных — сколько угодно, но о жене, привезенной им из дальних земель, ни разу. Прошлой весной ушла она в небо, и долго потом он ни с кем не говорил. А сегодня, поди ж ты…
А Дортихаз улыбался, глядя в костер. Никто не видел (да и кому под силу разглядеть такое!), но промеж искр улыбался ему его океан, и руки тянул. Пора…
ДОШАМИРАТ
Все дороги ведут в Дошамират. Ты можешь идти пешком в гору, ехать верхом в блестящую золотом столицу, или же оставаться там, где ты есть. От этого твой путь не изменится. Человек обречён искать Дошамират, тосковать по нему неясным плачем где-то на глубине собственного сердца, радостно сбивать дыхание от всего, что вдруг напомнит, ждать, всматриваясь в огонь, воду и бездонное небо. Немногим счастье найти его в жизни. А те, что находили, странными возвращались в обычный мир. Их уже не радовали ни золото столиц, ни высота зелёных холмов, ни дом родной. Мудрецы говорили, что невозможно прийти в Дошамират. В него можно только вернуться. И раз вернувшись — больше не позабыть дороги. А карта есть у всякого, кто хоть раз закрывал глаза в полной тишине, кто видел сны о большой воде и мудрых богах, кто умеет петь не за монеты на развеселых свадьбах, а от души. Правда и другое говорили тоже — мол, если идти три года, три месяца, три дня и ещё час да минуту и все на первую звезду, то обязательно попадёшь в Дошамират. Да только никто не ходил до конца. Один сворачивал в городок на ярмарку, да и, накупив всякого, уже не спешил дальше, другой влюблялся в случайно встреченную на рассвете девушку прямо под той самой первой звездой. Кто-то натирал мозоли и обратно поворачивал, кто-то горевал без домашних пирогов, или совсем забывал, зачем шёл. Три года, три месяца, три дня и ещё час да минута — долгий срок. Да и найдёшь ли?…
…Как отпускать любимых? Во-первых, сразу. Задумаешься, помедлишь — и тут же передумаешь, а то и вовсе сил не хватит. Как птицу с руки отпускай — пусть летит. Не унесут далеко родные тебе крылья. Не примет небо по чужой дороге. Не в радость станут пушистые облака… Если сам, гордостью захлебнувшись, не обернётся, так душа его вслед расплачется и поймает обратный попутный ветер. От века так случалось. А уж если улетит, забыв проститься, то и не твоя половина сердца была под теми крыльями. Отпускай. Оглушит потерей, занемеет болью немыслимой — позволь. Пройдёт, пусть и не сразу. Подожди и позови мысленно. Услышит. По-настоящему твой — услышит.
…А если и через две смены луны печаль не уйдёт — сплети из прутьев кораблик и отпусти его по живой речной воде, заговорив на любовь рулевое колесо… И либо унесёт твою боль безвозвратно по волнам, затопит течениями, затянет водоворотами, либо вернёт любимого с третьим рассветом. Отпускай корабль по ветру теперь. Отпускай, и считай рассветы…
ЧЕТВЕРТАЯ СИЛА
И было три силы, что всегда хранили сероглазую Сош. Но ей случалось забывать. Когда просыпалось утро и ночные кошмары становились далёкими и мутными, незачем было помнить. Но стоило наступить полночи, как темнота топила свет, и она звала на помощь. И помощь приходила.
Ветром. Заставляя призраков прятаться в щели. Срывая петли дверей и обнимая прохладными рукавами. Разгоняя волны, собирая окружающие звуки в понятные ей слова, в предсказания, в любимый голос… И тогда Сош находила ответы.
Музыкой. Как крыльями за спиной. Отряхивая пепел с мыслей, растаскивая грусть по тактам, разводя костёр прямо посреди уставшего сердца. И тогда Сош до озноба снова хотелось жить.
Танцем. Забирающим в движения страх и сомнения. Сбивающим дыхание, соединяющим в круг облака и землю. И чем яростней обрушивался на нее мир, тем быстрее разгонялся танец, до мельтешения рук, ног, волос… пока ритмичное позвякиваение колокольчика не превращалось в безумный потоковый звон… И тогда любое горе в ужасе отступало.
И однажды появилась четвёртая сила. Любовь… Она пришла вдруг прямо посреди танца в обнимку с ветром под музыку без конца. В тот момент, когда трех хранящих сил оказалось едва ли достаточно. Тогда, упав без сил под качающееся звёздами небо, Сош впервые просила не о себе. Это была молитва о счастье другого человека, вопреки собственному. И в тот момент она поняла главное.
«Как ххххооооччччеееешшшшшь» — прошептал ветер по её волосам.
«Спасибо» — ответила Сош, засыпая на чьей-то большой и тёплой ладони.
