Но ночью я видел страшный сон. Мне приснилось, будто злая крыса пожирает все мои припасы.
— Я тоже видел странный сон, — тихо прибавил третий. — Будем осторожны. Бургомистр прав.
— Конечно, — промолвил Шварц. — Итак, предоставим ему заботу о нашем городе, а заботу о наших душах священникам. А сами будем веселиться и избегать волнений.
Он подошёл к дочери трактирщика, которая, несмотря на приказание отца, опять тихонько прокралась в комнату и стояла, слушая, у буфета. В пылу спора никто и не заметил её присутствия. Подойдя к ней, Шварц обнял её за талию и сказал:
— Вот хорошенькая девица, которая так и ждёт поцелуя. Будем брать хорошее везде, где оно попадается.
И он стал целовать девушку, которая со смехом старалась отбиться от Шварца, впрочем, не особенно сильно.
— Не бойся ничего, красотка, — говорил Шварц. — Твой отец человек умный и, когда нужно, умеет ничего не замечать.
— Я уверен, что вы говорите это в хорошем смысле, советник Шварц, — с улыбкой промолвил трактирщик.
— Конечно. Я никогда не поступлю с ней как какой-нибудь капеллан. А? Капеллан или красивый новый августинец?
— Фи, — протестовала девушка, — вы становитесь грубы, мастер Шварц.
Вместо ответа Шварц закружился с нею в танце, а затем громко расцеловал её.
Все смеялись. В последний год заседания собора все старались веселиться, как только можно, и не легко было смутить чем-нибудь не только мужчин, но и женщин.
Не смеялся только один человек. Он медленно отошёл в другой конец комнаты, взял фонарь, стоявший на лавке, и осторожно зажёг его. Затем он надел свой плащ, нахлобучил на голову меховую шапку, взял фонарь и, не говоря ни слова, пошёл к двери.
Все смотрели на него.
— Не сошли ли вы с ума, секретариус? Ведь вы идёте на улицу с фонарём среди бела дня? Или, может быть, винцо дяди Шрамма делает такие чудеса, что вы уже больше не отличаете дня от ночи?
— Я отправляюсь искать человека, — коротко ответил секретарь. Не промолвив более ни слова, он повернулся, открыл дверь и вышел.
Компания была поражена. Все смотрели на дверь, через которую вышел секретарь, и молчали. Наконец кто-то спросил:
— Что за чертовщину он нёс?
— Мне кажется, дело просто, — отвечал Шварц с гримасой.
— Уж не хотел ли он сказать, что мы не люди?
— Похоже на то, — продолжал Шварц таким тоном, как будто это предположение его радовало. — Это свидетельствует о недостатке уважения к вам, бургомистр. Надо держать его строже.
— Я сумею это сделать, если понадобится, — с достоинством отвечал бургомистр. — Но вы уверены, что таково было значение его слов?
— Боюсь, что это так. Мастер Штейн — учёный человек и бывал во Франции. Говорят, даже дальше, хотя он не подтверждает этого. Без сомнения, он читал про греческого философа Диогена, который по каким-то непонятным причинам поссорился со своими согражданами. В один прекрасный день он за час до полудня вышел на улицу с фонарём, говоря, что дневного света недостаточно, чтобы найти в Афинах человека. Впрочем, соответствующее греческое слово имеет более высокое, более совершенное значение, чем наше слово «человек».
— Откуда вы всё это знаете? — спросил бургомистр. — Насколько я знаю, вы ведь не из учёных?
— О, нет, — скромно согласился мастер Шварц. — Но, как вам известно, в моём доме долго жил достопочтенный и учёный грек, отец Хризолорас — да упокоит Господь его душу. По вечерам он не гнушался беседовать со мной и между прочим рассказывал мне историю о Диогене.
— Как бы там ни было, это, несомненно, оскорбительно для нас! — воскликнул советник Гримм.
— Но ведь сравнение нас с афинянами должно быть лестно для нас, — возразил Вейнлин, кроткий человек, больше всего заботившийся о том, чтобы сохранить мир. — Я слышал, что это был большой и знаменитый город.
— Он оскорбил весь совет, — продолжал тот из собеседников, который первым бросил это обвинение.
На Вейнлина никто не обращал внимания. Он был незначительный человек, и в городской совет его избрали только потому, что с незапамятных времён его предки сидели там.
— Он не имеет никакого права оскорблять нас! Чёрт его возьми! Иду искать человека! Чёрт бы побрал его глупость. Удивляюсь, как вы миритесь с этим, бургомистр! — сердито кричал Гримм.
— Я ещё поговорю с ним и, если нужно будет, заставлю его раскаяться.
— Это уже не в первый раз он позволяет себе такие вольности с нами. Кто он такой, хотел бы я знать. Имя его не возбуждает подозрений, но Штейны есть и в Лауфенбурге, и в швейцарских кантонах. Он никогда не говорит о своей семье. Его мать — здешняя, и кроме этого мы ничего не знаем. В один прекрасный день они появились здесь, никто не знает откуда. Благодаря вашему влиянию он получил место городского секретаря, которое не следовало бы предоставлять нездешнему уроженцу, а тем более человеку, о прошлом которого мы не имеем полных сведений.
Гримм имел деньги и пользовался в городе влиянием. Поэтому он считал себя вправе критиковать действия бургомистра.
Но и бургомистр, в свою очередь, заговорил самым авторитетным тоном:
— Он как нельзя более подходит к своему делу. Кто может это отрицать?
— Да. Он учен, и даже очень учен. Но...
— Я знаю, что делаю, советник Гримм. Позвольте, кроме того, сказать вам, что император был чрезвычайно доволен его назначением.
Лёгкая усмешка пробежала по двум-трём лицам, но до того слабая, что бургомистр Мангольт и не заметил её.
— Раз я нахожу, что он пригоден для своей службы, никто не имеет права жаловаться на это назначение, — обрезал он своего собеседника. — Мало ли что! Я могу даже отдать свою дочь за него замуж, слышите, советник Гримм! Впрочем, будьте спокойны. Если я найду, что он держит себя неуважительно относительно совета или меня, я сумею призвать его к ответу, — закончил бургомистр, делая рукой широкий жест.
— И отлично сделаете, — поддакнул ему Шварц. — Вспомните о высоком положении, которое вы занимаете и которое стало ещё более высоким благодаря вашему характеру и чувству долга. Не забывайте же об этом.
— Не забуду, мастер Шварц, не забуду.
ГЛАВА II
Во граде святейшего собора
Расставшись с членами совета,
