Марья Дмитриевна одевала его. Моя жена помогала. Я стоял около в состоянии нерешительно-недоуменном.
— Уезжаешь? — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать, стараясь казаться бодрым и беспечальным.
— Уезжаю, — отозвался Маленький, твердо и безмятежно выговаривая свое расстанное слово.
На голову Маленького надевают красный беретик с белым помпоном. И вот он предо мной снова такой же, каким я увидел его впервые, сутки назад. Он такой же. А я? А я уже иной, чем был сутки назад. Совсем иной.
Мы с женой провожаем его до калитки. Я выхожу за калитку и смотрю ему вслед. Он уходит все дальше и дальше. Правая его рука в руке бабули Марьи Дмитриевны. В левой — полюбившаяся ему Птичка-Невеличка. Он увозит ее. Он увозит не только ее. Он увозит частицу моего сердца.
Кадр из концовки фильма о Маленьком и Большом врезается в рамку кудрявого сосняка в конце дороги. Маленький все меньше и меньше.
Я стою на дороге и грустно смотрю ему вслед.
Он уходит от меня.
Я лежу в кровати. Шуршит темная тишина. Я пасу бесконечные табуны мыслей. На ночном столике маленький будильник. Светящиеся стрелки показывают половину второго. Где-то там, в Ленинграде, Маленький. Здесь Большой лежит и думает о нем. Маленький спит и, наверно, держит в руке Птичку-Невеличку. Большой не спит. Он отвык спать. Он думает о пробежавшем дне, о том, что было в этом чудно-невозвратимом дне.
О, он не напрасно прошел, этот день, и многое сделал во мне. А в Маленьком? Что сделал он в Маленьком? В этом ведь главный смысл дня. В этот день я жил только для того, чтобы сделать что-то доброе в Маленьком. В этот день я ничего не желал Для себя. И это первое, за что я должен быть благодарен Маленькому. Он учил меня отдавать — этому самому трудному и радостному в искусстве жить.
Он вообще многому учил меня нынче. Он все время сознавал себя и берущим и отдающим. Когда мы делали куличики из песка, он наставительно говорил мне, что, перевернув формочку, нужно постучать ложкой по ее донышку.
В начале дня мы подошли к кустам зацветающей крапивницы. Там и тут уже лиловели раскрытые цветы, но возле каждого из них висело несколько свернутых в темные шарики бутонов. Бутоны походили на ягоды. Маленький и принял их за ягоды и протянул руку, чтобы сорвать и сунуть в рот. Я сказал предостерегающе:
— Это не ягоды. Это бутоны. Они развернутся и станут цветками.
Маленький отвел свою протянутую руку. Он смотрел мне в рот и слушал, решая, очевидно, следует ли мне верить. Он решил, что следует. И под вечер говорил жене моей, указывая на бутоны крапивницы:
— Это не ягодки. Это нельзя трогать. Это цветочки будут.
Он был щедр и охотно черпал для других из сокровищницы своего жизненного опыта. И не следует думать, что опыта этого вовсе не было и что Маленький ничему не мог научить. О, он многому мог научить. И он учил. Он учил меня силе и страсти воображения. Он учил дару общения, столь необходимому мне в моей профессии. Он учил жадности осязать. Он учил анализировать окружающее. Он учил чувству Прекрасного. Думаю, что в этот день Маленький научил меня большему, чем я его. Он многое, очень многое внес в мой дом, войдя в него. Он многое принес мне, войдя в меня.
Сейчас его уже нет со мной, и мне грустно думать об этом и смотреть на светящиеся стрелки, бегущие через черную пустыню ночи. Обе уже перешагнули цифру два. А я все думаю о Маленьком, глядя на эти зеленые палочки Доброго Волшебника, подарившего мне сегодняшний день.
