и подумай, что тебе на самом деле нужно. И чтобы никаких Вичек-клубничек!
В дверях я едва не врезался в Пустодомкина. Тот укоризненно покачал головой, но тут же подмигнул. Знал я, что Пустодомкин имел в виду: с Концарёвым не спорь, работу исправно выполняй, и все благополучно забудется еще до возвращения в Москву. Да только не хотелось мне уже в Москву. Нужно было Вику до Костромы довести, страсть, как нужно.
Селу Боброво, ближайшему к нашему Безымянному, есть, кем гордиться. Там летчик родился, он в войну сбил трех немцев и за это орден получил. Потом еще один парень оттуда на хирурга выучился и теперь оперирует детишек. А у нас кто? Федоровы дочь собирали-собирали в институт, а толку чуть. Тихие мы, не выдающиеся, зато дружные. Кажется иногда, что приди к нам любая беда, все соседи, как один, встанут. И в схватках меж деревнями наши парни первые. Так что пусть это бобровские нам завидуют!
Я ушел подальше в лес, сел на ствол поваленного дерева и попытался отрешиться от всего происшедшего. Медитация не помогала. Слишком уж явственно чувствовались в зеленом тереме присутствие Ивана-председателя и близость Вики. В размышлениях о том, как переспорить Концарёва или пересилить Ивана, я провел не один час. Так и не слезал с дерева, врос в жесткую фигурную кору, и таким и нашел меня Пустодомкин. Зажужжал молнией на папочке.
− Упрямый, да? − спросил пожилой оперативник.
− Я?
− Что Андрей упрямец, я и без тебя знаю. И упырь такой же. Сложно с вами, ох, сложно.
− Есть шансы спасти Вику? − спросил я в лоб.
− От чего?
− От этого... спецучреждения.
− А кто тебе сказал, что ей там будет плохо?
− А деревню от изоляции?
− А кто тебе сказал, что в изоляции жителям будет плохо? − по-сократовски повторил вопрос Пустодомкин.
− Да ведь это же то самое забвение, с которым мы якобы боремся, − вырвалось у меня. − Я так считаю: надо, чтобы жители о себе миру заявили, мол, вот они мы, мы были, есть и будем, и Безымянная наша не Безымянная вовсе, а Победоносцево. Вместо этого − что? Одну вы за дурочку выдадите, а остальных так и так заткнете, заставите меня отчет написать, уберете в архив и удовлетворитесь.
Пустодомкин страдальчески вздохнул. Из папочки он выудил одну-единственную сложенную вчетверо бумажку. Я взял ее, развернул, расправил. С черно-белой фотографии на меня смотрела, улыбаясь, Вика, только лет на десять моложе себя нынешней. А рядом с ней щурился от бившего в глаза солнца я.
− Откуда это у вас?
− С самой Москвы везу, тут-то принтеров нет, сам видишь. Для вразумления твоего.
− Вы знали, что Вика здесь... И я...
− Конечно, знали.
Я выронил распечатку. Голова шла кругом. Пустодомкин смотрел на меня, как на дрессированное животное, отказавшееся выполнять трюк.
− Одно радует, − мягко проговорил он. − Название деревни вспомнил. Имя Вики узнал. Так, глядишь, и расколем тебя до конца.
− Расколем... меня.
Вскочив со ствола, я потерял равновесие и пошел, не разбирая дороги, путаясь в траве и натыкаясь на деревья. Имя и название. Имя и название. Почему Пустодомкин сосредоточил мое внимание именно на них? И откуда я узнал о том, что деревня раньше называлась Победоносцево? Ведь Иван пока не открыл мне этого.
Вокруг горели костры, и девушки в венках славили идолов с посеребренными усами. Вдали стучали молотки: то строилась первая церковь. Шли сквозь древесный строй княжеские сборщики, понукаемые желтолицыми баскаками, и царские стрельцы целились им в спины из длинных неухватистых фузей. Приходили и уходили из барской усадьбы, что сгорит в девятьсот двадцатом, управители. Гремели лозунги: «Земля − крестьянам! Курс − на коллективизацию!» Мимо протопал на фронт, закинув за спину самодельную суму, будущий летчик-герой, плакали вдовы и малолетки. Чтобы посмотреть кино по телевизору, парни и девушки собирались группками. По пути назад делились мнениями: восторженно, громко. А потом родился...
− Вспомнил теперь?
Вика стояла на полянке, той самой, где мы возле ручейка сидели.
− А потом родился я.
− Родился и пожрал нашу память, − сказала Вика. − Только меня, сестру младшую, не тронул.
Так вот о чем говорил Иван-председатель! Не лукавил, честный торг вел. Способен, оказывается, пожиратель памяти лишние, болезненные воспоминания вглубь затолкать, да так, что ни чужак не раскопает, ни сам он. И от боли потому выл, что заставил бы Концарёв все из него вырвать, раны солью разбередить.
Бабушка ничего не поняла, с ней я милосерден был. А старик Никитич... в кого превратил я его? Как там Иван говорил? Не доел его, оставил выхолощенным, сосудом пустым. И себе придумал историю о любящих родителях, которых на самом деле со света сжил.
− Прости меня.
Я потянул к Вике руки, но та не подошла и не кивнула даже, так и стояла, молчаливая, обвиняющая, ждущая, когда отниму у нее подменные воспоминания и верну все то, что отобрал.
В доме председателя Концарёв пил остывший чай. Пустодомкин усадил Вику за стол, достал из рюкзака плитку шоколада, зашуршал оберткой. Сестра сунула квадратик в рот, начала сосать. Я вспомнил, что всегда жевал лакомства, глотал их, как крокодил. Улыбнулся.
− Ну что, друг Колька, разве не милосерден я? − спросил председатель. − Слаб ты еще, сам же видишь теперь.
− С тобой у нас разговор короткий будет, − оборвал Ивана Концарёв. − А вот Семенов − случай особый. Есть у меня директива, конечно, и тебя, друг ситный, без суда и следствия за эту Безымянную порешить, но есть и вторая, негласная. Если готов дальше служить, закроем на преступление глаза. Первый раз прощается или как там говорят?
− Второй воспрещается, − подсказала Вика.
− Да-да, на второй сразу под расстрел пойдешь.
− А что с моей родиной сделаете? − спросил я.
− На этот счет приказ однозначный.
− И все забудется?
− Нет, конечно, забудется только то, что ты сам в глубинах своей памяти запрятал. История останется. В архивах и не сверх положенного, − ответил Концарёв.
− Не могу я так. И без того слишком много горя причинил родной деревне.
Пустодомкин только руки развел: до чего же упрям, мол! А Концарёв лишь губы сжал. Не ожидал он строптивости, привык к повиновению.
− Ты что же, Семенов, мне условия ставишь?
− А что если и так!
−
