святым с потрескавшимися лицами, становилось только хуже. Я начал жалеть председателя. Ему приходилось еще пуще, и, будь Концарёв сто раз прав в своем праведном гневе, его измывательства над пожирателем памяти перешли границу самого обыкновенного садизма. Выключив диктофон, я вытянулся прямо на полу и почти моментально уснул.
− Вставай, солдат, труба зовет!
Концарёв выглядел свежим и счастливым. Он стоял надо мной, широко расставив ноги, и снизу походил на колосса, стерегущего пролив, разве что факела не хватало. Я с неохотой поднялся, протер глаза, достал из кармана жвачку и сунул в рот пару подушечек.
− Не спалось? − сочувственно поинтересовался Концарёв.
− Ужасная ночка.
− Понимаю, но ничего поделать не могу. Разделайся с ним побыстрее, и все закончится.
− До следующего раза.
− А! − Концарёв махнул рукой. − Он то ли случится, то ли нет, пожирателей памяти все меньше рождается, да и переловили мы большинство. Пошли.
На улице хорошо было, светло. И дышалось особенно вольно. Я зажмурился и стряхнул с себя остатки короткого сна.
− Что за девушка, к которой ходишь? − спросил Концарёв.
− Вика? Она к бабушке приехала два года назад и попалась в ловушку Ивана.
− Вот как...
− Ее в Кострому надо сопроводить. Она там учится. На юриста.
− Училась, − поправил Концарёв. − Увы, ее никто там знать не знает, как будто сам не понимаешь. Подыщем ей спецучреждение, пусть адаптируется.
− Как спецучреждение? Зачем?
− Что-то ты, Семенов, больно часто начал этот вопрос задавать. Девушка и так психически и эмоционально нестабильна, а когда пожирателя памяти ликвидируем, так вообще один бог знает, что с ней случится.
− Ничего не случится. Не вспомнит она ничего.
− Тебе-то откуда знать? − бросил Концарёв.
Мы зашли в дом председателя, где Пустодомкин обжигался растворимым кофе из пакетика «три в одном», а Иван сидел за столом, уронив голову на руки. Хлопок двери привел упыря в чувство, он вперился в меня неживым своим взглядом, попытался улыбнуться.
− Тоже страдаешь, друг Колька.
Я промолчал. У Концарёва получилось вывести меня из равновесия, и я решил пока не говорить ни с ним, ни с Иваном, а просто достойно завершить начатое и попытаться уговорить начальника уже после этого.
Что такое любовь? Спроси что полегче! Я так думаю: любовь − это когда живешь с ней год, другой, десятый, двадцатый − и не надоедает. Завидки берут, когда такие семьи видишь. А знаешь, может, это только при распахнутых дверях все в них хорошо, а щелкает засов − и баста! − врозь сидят, волком смотрят. Помнишь, как дядя Толя умер? Тетя Маша ни слезинки не проронила, а ведь столько вместе прожили! Поди ее пойми, любовь эту.
Председатель снова щерился, точно смирился и со смертью, и с тем, что легкой смерть не будет. Заживало на нем все, как на собаке, разве что нос так и кривился влево. Что ж за хамелеон такой! Вытаскивая историю тети Маши, я старался не смотреть ему в лицо. Неодобрительно бубнил Концарёв.
Жалко Вичку-клубничку?
Я поднял глаза. Иван скалился и возбужденно раздувал ноздри. Понял, куда бить стоит, нащупал слабость.
Молодому хищнику осечки простительны. Не сразу опыт приходит. Много таких Вичек я за собой оставил, ох, много. Блаженных, запамятовавших, калечных, а то и просто дур и дураков, досуха испитых. Не умел еще так, чтобы полностью сгинул человек, но годы шли, а я учился. Из меня хороший пожиратель вышел, милосердный. Зазноба моя петербургская, та жестокая была, как кошка с мышью с жертвой играла, не доедала, уродовала души, но я не из таких. Я тебе еще один случай добровольно расскажу, ты уж не лезь глубже, сделай одолжение. Лет сорок назад оплошал, а твои предшественники на след вышли. Спугнули с облюбованного места, пришлось бросать деревню с недоеденными душами. Угадаешь, что ваши сделали? Нет, никого не расстреливали. Просто оградили от мира и позволили умереть в полном непонимании и нищете духа. Так и с этой Безымянной будет, и с Вичкой-клубничкой.
− Что скалишься, сволочь? − крикнул Концарёв. − Семенов, что это с ним?
− Злорадствует. Вспоминает черные дела.
Председатель хохотнул, прищелкнув зубами.
А она долго умирать будет. Молодая же еще, сильная. А, может, и ты захочешь с ней поселиться и мира больше не увидеть? Как быстро вы животными станете, забудете стыд и приличия? Вернетесь в первобытное состояние, оно же райское?
− Прекращайте, − сказал я вслух, привлекая внимание Концарёва, но председателя было уже не остановить. Его мысли прорывались сквозь возведенные мной барьеры, отгоняли прочь остальное. Хищник почуял силу.
Я всего-то хочу дожить вместе с этой деревней. Высушу последнего − смерть приму, но только не так, не на полпути, не в руках этого изверга, что сна лишает, бесчестит да поносит. Дайте мне этот год, пожру я всех и счастливо уйду, а взамен верну тебе Вичку-клубничку такой, как она была до того, как я за нее принялся!
Иван схватил меня за руки, притянул к себе, блеснул глазами. На его согнутую спину обрушился удар Концарёва, потом еще один, но председатель держал меня крепко-крепко.
− Нельзя память человеку вернуть!
− А ты попробуй! − захрипел председатель. − А еще лучше − попробуй во мне ее память раскопать. Запрячу так глубоко, что ни в жизнь не сумеешь. Здесь я хищник, не ты! Не ты!
Стальная хватка разжались, Иван сразу же просел под кулаками Концарёва, охнул. Концарёв пнул его в ребра, опрокидывая вместе со стулом, и принялся избивать ногами, но упырь только заходился в безумном смехе и твердил одно: «Не ты! Не ты!» Я оттащил Концарёва.
− Убъете же!
− И надо бы убить! − рычал Концарёв.
− Рано!
− Рано? − Начальник сбросил мою руку с предплечья. − А мне кажется, в самый раз, и не его одного. Чью это память он тебя, щенка, подначивал раскопать? Девушки этой? Думаешь, я свою должность просто так занимаю, за глаза красивые? Твоя задача − не ради одной девушки стараться, а ради всех. И это − не история о тебе, спасителе дамы в беде, это − история нашего общего прошлого, того, что нас объединяет.
− А нас объединяет Вичка-клубничка, да, Колька? − проскрипел с пола председатель, и на этот раз уже мне захотелось как следует приложить его каблуком.
− Заткнись! − приказал Концарёв. Повернулся ко мне, − А ты исчезни с моих глаз
