меня? — шепчет Марика, и слезы катятся по щекам.
— Я пытался не тревожить тебя, радость моя, — отвечает Эорданн странное. — Но так выходит еще хуже.
Он нежно берет ее лицо в свои ладони, бережно убирает слезинки.
— Не плачь, не множь печаль. Как бы горько не было, знай, что я теряю в два раза больше. Ступай, жизнь моя, я не умею оглядываться.
И Марика идет через поле на негнущихся ногах и знает, что он смотрит ей вслед. До последнего смотрит, пока не исчезнет ее фигурка, не растворится среди деревенских домиков и заборов.
Домашние охают, увидев девушку, за сердце хватаются. Никто ни о чем не спрашивает, свекровь только всплакивает чуть: «Три дня тебя не было, деточка». Дирел ходит хмурый, смотрит тяжело, но и он не задает ей ни одного вопроса.
А Марика мается. Тошно ей сидеть дома, невыносимо ходить по улицам, где все смотрят на нее жалостно, как на смертельно больную. Берется она помогать местному травнику, собирать в лугах да лесах целебные растения. Все не в четырех стенах сидеть. И хорошо у нее дело спорится, нужная травка так и ластится, так и льнет к рукам. А к ночи тоска наваливается, и сны Марике снятся тяжкие, непонятные. То видит она себя благородной дамой в шелковом старинном платье, расшитом серебром. Вьются медовые кудри, струится шелк одежд, когда она скачет на белом корридене, вольная как ветер. И рядом, бок о бок, едет Эорданн. Одет он в старинный бархатный камзол, и корриден под ним грозен и статен. То она нищая бойкая ромайка, из тех, что вечно скитаются по свету табором, то черная молельщица, ушедшая от мира, то южная красавица, чье лицо скрыто под легким покрывалом, то грозная воительница с обветренным лицом и короткими, по мужскому образу, волосами. И всегда рядом он — появляется летней грозой, безжалостным ураганом прокатывается по ее жизни, смотрит так же печально и исчезает в никуда. Но хуже всего те сны, когда он не приходит вовсе. Тогда внутри растет тугой комок, она все ждет чего-то, чему нет названия, мается, плачет ночами о чем-то несбывшемся, и в конце-концов, не выдержав муки, сходит с ума и зовет к себе смерть.
После таких снов Марика бежит в лес или к реке, туда, где никого нет в ранний предутренний час и зовет его по имени, сначала шепотом, а потом и в голос, надломленным чаячьим криком. Но он не появляется, только легкий ветерок обнимает ее лицо и смахивает слезы.
А через месяц она узнает, что ждет ребенка. И радуется, и еще сильнее тоскует. И все вспоминает его слова «как бы горько не было, знай, что я теряю в два раза больше».
А еще через месяц приходит Марика, иссохшая от печали своей, к старой Найе в дом. И спрашивает, уже ни на что не надеясь:
— Расскажи мне, бабушка, о старых Королях. Чем прокляла каждого из них злая Судьба?
Найя долго смотрит на нее, дымит трубкой, и руки ее дрожат.
— Всего я не ведаю, — говорит-выдыхает она наконец. — Но знаю того, кто может помочь. Идем.
Встает старая женщина, откладывает трубку, крепко берет Марику за руку и ведет ее через поле, через лес к реке, за которой начинаются Черные горы. Долго идут они, тяжело дается дальний путь бабушке Найе, и добираются они до реки, когда солнце уже начинает клониться к окоему. Здесь переводит старуха дух, собирается силами, еще крепче вцепляется скрюченными пальцами в руку девушки и начинает звать.
— Кедиэрн, приди ко мне, — кричит она долго и хрипло, то умоляя, то требуя, словно имеет на то право. И когда почти выбивается из сил, Марика видит, как с горы на той стороне реки спускается мужчина. Грозный, могучий, багряные волосы его подобны кровавым ручьям, серые глаза блестят сталью и лицо его суровое прекрасно и страшно одновременно.
— Здравствуй, Найя, — громом рокочет его голос. — Не думал я, что простишь ты мне гибель нашего сына.
— Я не простила, — отвечает резко Найя, белая как полотно. — Но прошу у тебя помощи, о Воин!
И второй рукой — откуда только силы взялись — старуха подталкивает девушку в спину. Та выходит, кланяется до земли, и, хоть и подкашиваются ноги от страха, голос ее звонок и чист.
— Приветствую, о Яростный! Прошу, скажи мне, чем прокляла богиня Судьбы Эорданна?
Воин переводит свой взгляд на Марику, и ужас накрывает ее, едва держится она, чтобы не опуститься на колени, но старуха бросается вперед и загораживает ее собой.
— Не бойся, моя Найя, — говорит мужчина, и звон клинков слышится в его голосе, — не обижу ее и на вопрос отвечу. Когда раздавала богиня нам свои проклятия, Хранитель был последним. Самые страшные предсказания были уже произнесены, и решила сумасшедшая Судьба над ним покуражиться. Знала она, что Хранитель единственный из нас всех отдал свое сердце смертной эльне и придумала вот что: «раз за разом ты будешь искать ее, а найдя, сам отталкивать ее от себя, иначе жизни ей не будет.» Но и этого ей показалось мало. Захохотала безумная и добавила «сможет она избавить тебя от проклятья, если принесет тебе сердце вашего ребенка. Выбирай, Хранитель». Знала, что никогда не согласится он заплатить такую цену. Знала и радовалась.
Как громом пораженная стоит Марика, все мысли вылетают из головы, и находит на не странное спокойствие. С поклоном благодарит она Грозного за рассказ, поддерживает дрогнувшую Найю, когда та прощается с Воином. Только один вопрос задает, когда добираются они, заморенные до деревни.
— Бабушка, почему ты не простила его?
— Ай! — устало плещет на нее рукой Найя. — Давно не держу я зла на Кадиэрна. Но зачем ему, Воину, горькая старуха?
И снова день бежит за днем, золотая осень сменяет лето, но и сама уступает черед снежной холодной зиме. Тяжкие сны не беспокоят больше Марику, становится она спокойна и ласкова. Лишь время от времени задумается о чем-то, словно тучка солнышко заслонит. А когда только-только начинает таять снег, появляется на свет у Марики дочка. Златовласая с темно-синими, до черноты, глазами. Марика сама дает ей имя — странное, на ромайский лад, и все время проводит у детской кроватки. А как окончательно оправляется она от родов, одевается в шубейку, заворачивает малышку в одеяльце и выходит попрощаться. И снова ничего не спрашивает Дирэл, только обнимает на прощание.
С ребенком на руках идет Марика через поле к лесу, в самую его глубину, на ту поляну, где
