Ты должна сказать мне. Просто скажи. Скажи, Лиля, ты берешь и говоришь». Меня трясёт. Меня прибило к земле. Чего ты от меня хочешь? Что сказать? Как сказать? Чем сказать? Он трогает, изучает мои губы. «Просто говори». Я молчу. Я целую мальчика. Я не нахожу слов, я нахожу эти синие, измазанные иргой губы. «Я же не вижу…я же ослеп. Темно, темно. Мне так темно. Скажи». И его лицо разлетается, уходит роем белёсых насекомых. Я держу в руках зелёную коробку, набитую мотыльками. В детстве я так любила их ловить. Ловила по одной и собирала в эту коробку. Потом радостно закрыла её. А когда приподняла крышку, оттуда взлетело от силы штуки три. Коробочка белёсых трупов. Белёсая луна. Белёсая вина.
Меня тошнит. И вырывает на землю. Мокрыми слипшимися мотыльками, перемешанными с землёй.
– Привет, – упало яблоко.
– Лиля, Лиля, наши крылья – ты своим нутром покрыла, – смеются дети. И улетают.
Я нахожу себя на кровати. Она вся промокла под моим телом. Меня рвёт. С. держит таз и мои волосы.
– Ну, ну, тише. Это пройдёт. Точно тебе говорю, пройдёт.
– А как же мотыльки?
– Какие мотыльки?
– Те… Я убила мотыльков.
– Никого ты не убивала. Всё хорошо. Сейчас пройдёт.
– А часы?
– Какие часы?
– Часы не тикают.
С. замирает и прислушивается.
– Тебе кажется: тикают, очень тихо, на кухне. Ну, чего ты? Смотри: тик-тик. Ты правда не слышишь?
«Правда». И меня снова сотрясает приступ рвоты.
<В день шестой>
Потом С. увидел занозы на моих ладонях и мы много ругались. Потом С. убегал при свете дня – на окраину Мнемозиры. Потом щёлкал выключатель – и даже в ночь – С. убегал.
Были и дни примирения. С. показывал мне свои рисунки. Делал вид, что не замечает, как я время от времени превращаюсь в тень. Мы гуляли, фотографировали, но всегда наступал тот момент, когда. Когда С. курил и смотрел куда-то «за». За дома, за горизонт, за небо. Даже «за» моё лицо. Кто знает, что он видел. Наши диалоги кромсались об эти его «за»-взгляды. И рано или поздно он спрашивал. «Почему» – спрашивал он. А что могла ответить – я? «Потому». Это его «почему» разламывалось на слоги, застревало у него во рту. Он рвал это «почему» по буквам. И буквы тонули в рыданиях. И С. убегал, меняя пространство и время. Из улицы А в улицу Б. Из дня – в ночь. А я оставалась. Всегда. Неизменно оставалась в доме мертвецов, со своими призраками и страхами.
В той непрерываемой тишине я и решилась. На многое ведь можно решиться именно в тишине. Не вихрем – а с тупой бессознательностью я собирала вещи по дому. Три раза споткнулась о чемодан. Потеряла кофту. Разозлилась. Нашла один ботинок. И кофту нашла. И в результате – собрала всё, что нужно. Мне не хотелось оглядываться напоследок. Меня провожало гробовое молчание. Не тикали часы, не стучали. Так я и не узнала, что с ними случилось.
Было очень жарко. Ветер гонял пыль по улицам. Я торопилась: встретить С. – лишиться всей уверенности в замысле. И в тот день я успела – никого не встретила. Разве только какого-то обознавшегося человека в грязной куртке, схватившего меня за локоть.
– Ну куда ты, куда ты блин? Я тебе говорил же. Теперь и ты скажи: куда?
– Вы перепутали. Я вас не знаю. Отстаньте вы от меня уже.
И я ушла. Пришлось снять накидку – не смогла вынести мнимое присутствие его пальцев на руке.
_________
Я снова ехала в автобусе, и снова его подбрасывало на изогнутой хребтине дороги. Всем нравится смотреть в окно. И мне нравилось. Но у окна сидел уснувший мужчина с самозабвенно откинутой назад головой. Он являл миру свою огромную глотку, с храпом втягивающую воздух. Я наклонилась вперед, чтобы увидеть жёлтый и чрезмерной яркий полдень в Мнемозине. Меня всегда пугало это время – два или три часа дня. Жарко, пустынно – люди обращены в звуки: кто-то стрижёт газон, кто-то стучит молотком, кто-то молча притаился у себя в доме. Такая простая фоновая мелодия, скрывающая за собой призраков будней.
Мы проезжали тот самый зелёный забор. И тут я вздрогнула – рядом с ним стоял С. Он рисовал – было трудно разглядеть что именно. И рисовал краской – не маркером. Красной краской по зелёному забору. Макал кисть в ведро и – кровавил. Возможно, это было моё лицо: овальное, с растрёпанными космами; узкие губы, птичий нос. Но всё быстро прекратилось: выбежала червовая дама. Для меня – сцена была немой. Но там, за стеклом – они ругались, махали руками. С. оттолкнул её, схватил ведро с краской и вылил на «мой портрет». Дама остолбенела, прибежали два мужика. Схватили С. под руки, он почему-то сгибался пополам.
Всё это пролетело за несколько секунд – сквозь автобусное окно. И мы проехали мимо. Я проехала мимо. Потом я мучилась, что совсем ничего не сделала: просто молча, просто мимо. Но в тот момент – мне хотелось только развидеть. Хотелось, чтобы дети, тоже наблюдавшие за действом, не обнаружили сходство кровоточащего рисунка с моим бледным лицом.
<На седьмой день>
С тех пор, как я совершила свой побег (эдакий скачок в хронотопе) прошло, наверное, месяца два. Мы ни разу не виделись. Но – был его день рождения. Ноги как-то сами привели меня к заветному дому. И предлог был – ключи забрать от мнемозирского жилища.
Такое ослепительно яркое солнце – лопнувший красный нарыв. Такое знакомое солнце. И лестничный пролёт, и мелькающий в пыльных окнах подъезда – затёртый пейзаж. Я долго не решаюсь потревожить звонок. Но всё же протягиваю руку и слышу заветное «дрзи-инь». Тень от моей конечности разрезает дверь пополам. С той стороны кто-то вставляет ключ в скважину. А, нет, не вставляет. Кто-то роняет ключ на пол. Ругается, затихает. Ключ поворачивается. И ещё раз. Замерло: видно только часть лица С., остальное – за дверью. Но главное, что видно его (на секунду) не узнающие меня глаза.
Тогда никто ничего не сказал. Тогда он просто отошёл в сторону, а я вошла внутрь. Он закрыл за мной дверь. И, кажется, на замок. Я расшнуровывала обувь, С., не отрываясь, смотрел – сверху вниз. Мы пили чай. Молча. Смотрели друг на друга. Молча.
И только в его комнате, на диване – он спросил:
– Как ты тогда так просто восстановила свою предыдущую. Жизнь.
