Середина января 1942
Дороти
Пленных итальянцев привозят под дождем.
Все утро мы с Кон сквозь дымку и морось высматриваем корабль. Холод пробирается в самое нутро, вздрагиваешь при каждом вдохе, но назад в хижину не уходишь.
– Вижу! – воскликнула Кон, но ей даже указывать не понадобилось, я увидела серую громаду в ту же секунду, что и она. Военный корабль, намного больше любого из тех, что пришвартованы в заливе, – чудище, да и только.
На холме, чуть позади хижины, теперь стоит лагерь военнопленных, строился он на наших глазах, в считаные недели. Обширный прямоугольный участок огородили сеткой с колючей проволокой наверху. За оградой хлипкие бараки из рифленого железа – кажется, ветер дунет, и развалятся. Есть строения побольше: столовая с рядами скамей, контора с письменным столом и стульями – мы видели, как их заносили охранники-англичане. И наконец, сарайчик, совсем тесный, но однажды дверь в нем распахнулась под порывом ветра и мы увидели прикованные к стене наручники.
Мы изумленно переглянулись: что же это за люди, для которых приготовлены цепи и кандалы? В Керкуолле слыхали о зверствах врага – Майкл Далтон выпрыгнул с парашютом из горящего самолета над оккупированной Францией, несколько дней пробирался по занятой врагом территории, перевалил через Альпы и добрался до Испании. Французские женщины голодают, рассказывал он. Терпят побои, гибнут от пуль. Их насилуют, некоторые беременеют от немцев.
– Но у нас-то будут итальянцы, – возразила Майклу Кон, – а не немцы.
– Все одно фашисты. – В глазах Майкла светилось безумие. – Послушай, что в новостях передают.
Когда мы вернулись домой, Кон повернула антенну радиоприемника, так что звук потонул в помехах.
– Ни к чему всякие ужасы слушать, – сказала она. – Хватит с нас.
Я кивнула, вспомнив здешних ветеранов – тех, кто сражался в окопах Франции в Первую мировую, вспомнила, как трясутся руки у мистера Маккензи, как плачет мистер Гринвуд всякий раз, когда услышит хлопок в двигателе. Сам он не замечает слез, просто застывает в одной позе, с мокрыми щеками и неживым взглядом, пока дочь не уведет его за руку домой. Вспомнила я и нашего отца, как он кричал по ночам и всех будил.
Мы знаем, что творит с людьми война.
И вот он здесь, корабль, – надвигается на нас огромной серой стеной.
Стоя на утесе, смотрю, как пленных ведут с корабля в лагерь. До чего же их много – целая армия чужаков, солдат. Безоружных, но все же… неужели насилие у них в крови? Приходилось им убивать? Своими глазами видеть смерть? И все они сторонники Муссолини, Гитлера?
Бывает, Кон уснет, а я поворачиваю антенну, пока не поймаю новости, и всякий раз жалею.
«Вторжение. Бомбардировки. Кровавая бойня».
– Еще не поздно вернуться в Керкуолл, – шепчу я.
И, даже не глядя на Кон, знаю, что она качает головой.
Половина оркнейцев высыпала смотреть на прибытие пленных. Одни забрались повыше, на холмы, другие вышли на лодках в море, чтобы полюбоваться вблизи, как отчаливает корабль-исполин. Смотрят они и на нас, жительниц Шелки-Холма. Таращатся, сидя в лодках, будто ждут начала представления.
Иногда, по ночам, я думаю о проклятии, что тяготеет над нашим островом. Вспоминаю слухи, будто все здесь сходят с ума. И историю о том, как давным-давно одну здешнюю молодую женщину проклятие лишило рассудка и она, испугавшись, что муж задумал против нее дурное, зарезала его во сне. Если живешь здесь, рискуешь убить своего любимого.
Но ни у меня, ни у Кон нет любимого. И досужим бредням мы не верим.
Сотни пленных спускаются по сходням к нам на остров. Неотличимые издали.
«Целый рой, – думаю я. – Стая. Косяк».
Старое отцовское ружье висит в хижине, на всякий случай.
– Красавцы, – замечаю я, – и с виду… – У меня чуть не вырывается «самые обычные», но это полуправда. – Ну, с виду совсем не страшные.
– Лучше быть начеку, даже если они не убийцы, – отвечает Кон.
«Бывают опасные люди с ангельскими лицами», – говорила нам мама, давным-давно, а сама поглядывала на отца.
Тонкий бледный луч солнца пронзает облака, и несколько пленных замирают, любуясь зыбким зеркалом воды. Один с улыбкой тычет пальцем в небо, где парит глупыш. Птица пикирует, ныряет, пробив свое отражение, а когда выныривает, в клюве у нее бьется рыба.
Двое пленных радостно гикают, переглядываются, улыбаются. В эту минуту они не похожи на солдат-захватчиков, просто два чернявых паренька.
Они такие же, как мы. Мысль эта поражает как громом.
Охранники кричат, бросаются наперерез с дубинками.
Пленные отшатываются и понуро бредут дальше. На сходнях затор, охранники теснят и поторапливают пленных. Узники толкают друг друга, спотыкаются.
С мостков долетает вдруг крик. Смотрю в ту сторону – пленный, один из тех двоих, что наблюдали за птицей, балансирует на краю, размахивает руками, товарищи тянутся к нему.
Поздно.
Он срывается и исчезает под водой.
Всеобщий вздох – и итальянцы застывают, глядя туда, где он скрылся. Море у берега мутно-зеленое, ничего не видно.
– Боже, – шепчу я.
Островитяне в лодках крестятся. Воображаю, что они наплетут дома: узник исчез под водой, море потребовало жертву, прежде чем пустить на остров чужаков. Шелки-Холм обрастет новыми легендами.
«Смерть. Гибель. Жертва».
По берегу снуют охранники, перекрикиваются, глядя на воду.
– Надо что-то делать, – невольно вырывается у меня. Мыслимое ли дело, дать человеку утонуть? Помню, как тонули матросы с того корабля, как замирали их крики. Как затих раненый, перед тем как мы убрали с его лица перепачканное кровью пальто.
– Надо что-то делать, – повторяю я.
– Не вздумай, – предостерегает Кон. – Сейчас не как тогда. Волна поднялась, теперь пиши пропало. – Лицо у нее напряженное, зубы стиснуты. С тех пор как затонул корабль и погиб несчастный матрос, Кон почти не спит. И пальто она больше не носит – я его нашла под кроватью, скомканное, с черным пятном крови на синей шерстяной ткани.
Кон вздрагивает.
Помню, как прижимала ладони к лицу раненого, как боролся он за глоток воздуха, даже когда решил умереть.
Мы ждем. Все по-прежнему. Без воздуха человек может продержаться три минуты.
Охранники ходят взад-вперед по берегу, кричат, смотрят на море. Ни один не бросится за ним в воду. И вновь тревога и ужас захлестывают меня горячей волной.
Он исчез.
Тонет.
Он там, на глубине, вот-вот захлебнется, легкие разрываются.
– Упокой его, соленая вода, – шепчет Кон начало древнего погребального обряда.
– Он же еще не умер! – огрызаюсь в ответ.
В десяти шагах от меня обрыв.
Выпустив руку Кон, бегу.
Свист ветра, громкий плеск воды, обжигающий холод.
Прыгать в воду в январе – глупость. Безумие. Сумасбродство.
