с резко выдающимися скулами, крепко очерченными губами и твердым подбородком лицо полковника было моложавым. Если бы не седина, ему можно было бы дать тридцать — тридцать пять лет. Романцов подумал, что нужно было всю жизнь тренировать себя, работать, чтобы победить возраст.
На передней скамейке сидел сын полковника — разведчик, награжденный орденом Красного Знамени.
Романцов вспомнил рассказы бойцов о комдиве: что он начал военную службу солдатом, и был ранен под Царицыном, и командовал эскадроном, и зарубил вражеского генерала. На подготовительном курсе в Академии имени Фрунзе он учился два года. Для Романцова это обстоятельство было особенно ценным. У бывшего солдата была сильная воля. «Курослепов чем-то похож на полковника, — неожиданно подумал Романцов, хотя внешнего сходства между ефрейтором и командиром дивизии не было. — Люди одной судьбы».
Он наклонил голову. Радостное волнение охватило его.
Анисимов продолжал монотонно и скучно читать доклад. Досадливо сморщившись, Романцов прошептал:
— Какой балбес! Химически чистый бамбук!
И он решил выступить в прениях.
— Товарищи, я недоволен докладом товарища Анисимова. Недоволен, ибо подсчитывать проценты не дело комсомольцев. Пусть этим занимаются писаря. Надо говорить сейчас, именно сейчас, когда фашисты вышли к Волге, о другом. И помнить, что комсомол создан для другого, а не для процентов. В чем же заключается это другое? Долгие годы мы были мирными людьми. Партия предупреждала нас о том, что война приближается, что надо держать советский народ в состоянии мобилизационной готовности. Выполнили мы, комсомольцы, это указание партии? О, бесспорно! Мы устроили сотни заседаний и конференций, мы прочитали сотни докладов. Но этого мало для того, чтобы воспитать в каждом комсомольце настоящий военный характер.
Полковник вынул из кармана портсигар, но почему-то не закурил. Он отлично знал снайпера Романцова: вручал ему в этом году два ордена.
Он взглянул на Романцова. Узкоплечий юноша стоял на трибуне. Он был легкий, но крепкий, полный внутреннего напряжения. Твердый профиль, раздувающиеся ноздри, звонкий, прерывающийся голос — все в нем говорило о молодости. И хотя многое в рассуждениях Романцова показалось полковнику наивным и даже неправильным, он примирился с этим, увлеченный искренностью и живым умом сержанта.
— Возьмем, к примеру, такой случай, — продолжал Романцов. — К нам во взвод приходит новый боец. Комсомолец? Да, комсомолец. А в чем же проявляется его комсомольская натура? Он умеет первым выстрелом поразить на триста метров движущуюся мишень? Нет! Он умеет бросить на пятьдесят метров гранату? Тоже нет! А пробежать восемь километров с полной выкладкой? А спокойно прожить неделю без табака и никому не жаловаться? Нет, нет, нет! Он даже не думал об этом, он аккуратно платил членские взносы…
Я не предлагаю на собраниях учиться метко стрелять. Для этого есть командиры взводов и отделений. Я думаю, что надо говорить о воспитании в комсомольцах военного характера. Это будет полезнее! Надо начинать с мелочей… Мы живем с вами в суровое и неповторимое время. Я говорю так, хотя знаю — враг стоит на Волге и на Кавказе, а Ленинград уже год в кольце блокады… Но пусть эти неудачи не опечалят, а ожесточат наши молодые сердца. Будем учиться мужеству у того неизвестного ополченца, который написал на срезе сосны в Таменготском лесу, где сейчас наше боевое охранение: «Здесь остановили немцев воины ленинградского ополчения. Умрем, но отсюда не уйдем! Ленинград был, будет и навсегда останется русским!» И дата: «16 сентября 1941 года».
После собрания Романцов зашел к своему приятелю, технику-интенданту 2 ранга Сухареву.
У Романцова в дивизии было много приятелей. Он обладал каким-то особым умением дружить с людьми.
Только Подопригора относился подозрительно к этому свойству Романцова. Однажды он при Курослепове сказал бойцам:
— Ласковый теленок двух маток сосет! Сережка Романцов любит лишь одного себя. Уж я-то знаю!..
Бойцы удивились, что на этот раз Иван Потапович не заступился за своего друга…
Романцов и Сухарев пили крепкий, черный, густой, как деготь, чай. Приятно возбужденный, Романцов шумно и напористо доказывал, что Анисимов, если он хочет иметь авторитет у комсомольцев, должен непременно пойти в засаду и убить фашиста.
— Он близорукий! Честное слово, близорукий! — с виноватым видом говорил Сухарев, высоко подняв реденькие брови, отчего на его лице появилось унылое выражение.
— Не надо быть комсоргом полка!
— Тебя назначить?
— Может быть, и меня. Или тебя. Все знают, что ты хотя интендант и жулик, но…
— Ну, ну… — сердито замычал Сухарев.
— Жулик, но все же убил шесть фашистов. Знаешь, кому надо было бы быть комсоргом? Курослепову.
— Старик!
— Лет, он не старик, он моложе тебя! — вскричал запальчиво Романцов. — В нем есть мудрость жизни! Он был бы отцом комсомольцев, умным, всепонимающим отцом…
— Он и так отец, если коммунист! — сказал Сухарев.
Романцов осекся. Он и на самом деле иронически относился к интенданту, считая, что снабжать полк шароварами, гимнастерками, портянками — утомительное, но не требующее большого ума дело. Мысль Сухарева была правильная. Тут ничего не поделаешь. Сухарев был прав.
— Все же во время войны не надо устраивать собраний, — вяло сказал Романцов, отодвигая чашку.
— Нет, нет, в этом ты перегибаешь палку, — вытирая полотенцем пот со лба, ответил Сухарев. — Без собраний не обойтись. И Анисимов отличнейший человек!
— Значит, надо устраивать собрания волнующие, как беседа у костра ночью перед боем! Как чтение книг Николая Островского!
Романцов снова оживился и упрямо вскинул светловолосую голову.
— Ты сегодня хорошо говорил, — почему-то торопливо сказал Сухарев.
— А ты откуда знаешь? Тебя и на собрании не было!
— Мне рассказывали… А вот догадайся, почему Анисимов тебе не возражал в заключительном слове!
— Ничего не придумал, — самодовольно усмехнулся Романцов.
— Нет! — Сухарев перегнулся через стол. — Ему не велел полковник. Полковник сказал: «Пусть комсомольцы подумают о его словах, поспорят и с ним и друг с другом, сами поймут, в чем он ошибался, а в чем был прав. А вы — это Анисимову — сделайте толковый доклад «Ленин о комсомоле». Чтобы Романцов не открывал уже открытую до него Америку!»
Все это Сухарев сообщил Романцову таинственным шепотом, для чего-то оглядываясь на открытую дверь.
Настроение у Романцова испортилось. Он рассеянно пробормотал несколько прощальных слов и вышел из душной землянки под темнеющее небо. Сначала он хотел идти по шоссе, потом у землянки начштаба полка свернул к парку.
Здесь его окликнул писарь Корж:
— Где ты пропадал? Тебя искали.
— Зачем?
— Фотограф приходил из фронтовой газеты. Хотел тебя «щелкнуть»!
— А ты не мог зайти к Сухареву? — сердито спросил Романцов.
— Я и не знал. Он ушел в дивизию.
— Давно?
— Минут десять.
— Догоню!
И Романцов побежал по парку, легко отталкиваясь от земли сильными ногами и стараясь
