отодвинуть от себя слова, сказанные им, и повисшие перед ней в воздухе.
– Оставьте Филарет Львович. Не забывайте о приличиях, – заметила она.
В ответ на её замечание, юноша лишь подошёл к ней ближе. Настолько, что она уже почувствовала его неровное дыхание на своем лице.
– Я не могу, не в силах больше, Вы так ослепительно хороши, – шептал он страстно.
Анфиса Афанасьевна совершила несколько шагов в сторону.
– Но я ведь много старше Вас. Вам нынче сколько?
– Двадцать четыре исполнится уже на будущей неделе.
– Двадцать четыре? Вот видите, я всё же старше.
Филарет Львович вновь приблизился к ней, и оглянувшись она поняла, что отступать уже более у неё возможности не будет.
– Но для меня это не важно. Я смотрю и вижу Вас лет восемнадцати не больше.
– Пусть даже и так, – Смыковская в первый раз взгляну в глаза влюблённому учителю так, что он ощутил жар во всём теле, – но прошу Вас, не забывайте, я замужняя дама.
Филарет Львович, так и не посмев дотронуться до неё, отдернул руки и обхватил ими свою голову так, как если бы его мучила мигрень.
– Я думаю об этом всякий день… И я считаю, что мы могли бы убежать, да, мы могли бы скрыться и Ваш муж никогда бы не смог отыскать нас.
– А как же дети? У меня их трое, Вы я надеюсь, не позабыли об этом?
– Да, дети… Дети… – повторял молодой человек, стараясь собрать свои мысли воедино, – разумеется, пока я не имею достаточных средств, чтобы содержать всех троих, но я полагаю, что Ваш муж теперь и не изъявит желания расставаться с ними.
Анфиса Афанасьевна вздохнула. Подошла к столу, словно в задумчивости, провела по нему плавной рукой. Затем по краю фарфоровой вазы, пепельнице, скатерти…
Он не отрывал взгляда от волшебного движения её пальцев. И затаив дыхание смотрел на неё.
– Вы очень горячи. Слишком… – произнесла она вкрадчиво, – Да, не стану скрывать, что и я не однажды, глядела на Вас с тихим восхищением, а порой испытывала даже нечто совсем другое, возможно большее…
– Это правда, Анфиса Афанасьевна? Неужто правда? – прервал её Филарет Львович, бросившись к ней, в стремлении целовать её руки, но Смыковская слегка оттолкнула его.
– Погодите же, я ещё не закончила, – как-будто рассердилась она, – да, это правда. И всё же, я не могу так скоро решиться на столь серьёзную перемену. Поймите же, мне необходимо всё обдумать, всё подготовить, а пока мы могли бы видеться тайно, не заметно для прочих глаз, и в первую очередь, для Антона Андреевича.
Лицо влюбленного Филарета Львовича переменилось. Оно выразило счастье и полное всем удовлетворение.
– Видеться с Вами?! Какое счастье! Какое блаженство, какая честь для меня, – приговаривал он, смеясь и заключив Смыковскую в свои объятья.
Однако она вырвалась из его рук, засмеялась звонко и направилась к дверям.
– Ну вот и вышло, что я безоговорочно права, – сказала она весело, – принимайте отныне влюблённость моей дочери, и чуть заметно отвечайте ей, словно подавая крошечную надежду. Тогда мы с Вами окажемся в тени и будем свободны совершенно в поступках. Хотите ли так?
– Да! Я хочу! – повторял он как завороженный, – Право, Вы поражаете меня всё сильнее… Я искренне верил в неизмеримую силу красоты Вашей, а теперь вижу, что Вы ещё и настолько же умны, и это сводит меня с ума.
Громоздкие часы в углу комнаты, пробили девять раз. Анфиса Афанасьевна поглядела на них, и заметно заторопилась.
– Ступайте же теперь, ступайте, – отталкивая от себя учителя, произнесла она, – Антон Андреевич должно быть уже к дверям приближается. Только прошу Вас, помните, что с сегодняшнего дня Вы должны быть внимательны и осторожны. Одна Ваша неловкость и всё может бесповоротно закончиться. Слышите ли Вы? Бесповоротно.
Не успел ещё Филарет Львович покинуть библиотеку, как дверь, тихонько скрипнув, отворилась. На пороге стояла Анна Антоновна. Белокурая и синеглазая, она держала в руках только что сплетенное кружево.
– Вы только поглядите, маменька, какому узору обучила меня тетушка Полина! – сказала она весело и беззаботно.
Наконец она заметила учителя. С лица её пропала и беззаботность, и веселое выражение. Она опустила руки с кружевом, так как будто это стало чем-то совсем уже незначительным.
– Я не заметила Вас, господин Кутайцев. Должно быть лучше я зайду, когда Вы решите своё дело.
– Нет, отчего же, останься, Анечка. То дело, с которым пришёл ко мне господин учитель, тебя напрямую касается.
Анна Антоновна удивленно поднял глаза. Но ещё более удивлён, и кажется даже немного испуган, был юноша, который не знал чего ожидать в продолжении этой фразы, и о чём именно Анфиса Афанасьевна хочет рассказать своей дочери.
Но Смыковская не заставила их ждать слишком долго.
– Так вот, Филарет Львович поделился со мной своим восхищением от твоих успехов в его предмете. Так ли это господин учитель?
– В точности так, – и учитель почувствовал, как облегченно стало восстанавливаться его, прежде сбитое дыхание.
– Однако тебе о том, знать бы не следовало, – ласково улыбаясь, добавила Смыковская и обняла дочь за плечи, а затем погладила по голове, – чтобы не загордиться вдруг.
– В самом деле Филарет Львович? Неужели Вы похвалили меня? – переспросила Анна Антоновна, – ведь Вы никогда меня не хвалите, и даже напротив всегда ко мне так суровы, словно сердитесь.
Филарет Львович, к тому времени, уже сообразивший, как именно следует ему подхватить идею, умело придуманную Анфисой Афанасьевной, стал подыгрывать ей, и не менее ловко, так будто они играли на чувствах Анечки, как на рояле, в четыре руки.
Сначала он оставил своё лицо таким же серьезным, потом, начал произносить речь, так словно это был урок, и постепенно, с каждым новым словом, лицо его преображалось, становилось добрее.
– Да-с, похвалил и более скажу, Вы ко мне не справедливы. Я бывал и строг к Вам, это верно, но всё лишь оттого, что следую предназначению своему в Вашем доме. Учитель не может постоянно представлять из себя этакое соединение доброты и поощрения. Тем самым он портит ученика. Заставляет его невольно останавливаться и гордиться лишь уже достигнутым. Да, я суров. И всё же я непременно отмечаю для себя Ваши способности и прилежность. А более всего, рад поделиться замечаниями этими с Вашей матушкой.
Должно быть, он говорил бы и ещё, но в комнату вбежала Дарья Аполинарьевна, женщина весьма грузная, и оттого тяжело дыша, она старалась говорить как можно громче, что бы скорее рассказать о чём-то.
– Барыня! Анфиса Афанасьевна! Беда у нас, – запричитала она, и продолжая
