href="ch2-40.xhtml#id381" class="a">[40]. Постоянный диалог с марксизмом, эта характерная черта творчества Гессена, был вызван огромным, поистине небывалым значением марксистских идей в истории России. Гессен никогда не считал, что марксизм можно игнорировать, напротив, он стремился, в полном соответствии со своим любимым принципом «снятия», преодолеть его позитивным путем. Несомненно, он понимал марксизм куда лучше огромного большинства самих марксистов. Он не отвечал резкостью на агрессивность вульгаризованного и политизованного марксизма, предпочитая в своей интерпретации значения и актуальности марксистского наследия напоминать людям о гуманистических аспектах марксизма. Он не стыдился использовать уроки марксизма в своих собственных теоретических построениях. Так, на его теорию права как опосредования двух планов человеческого бытия – социального и духовного – известным образом повлияла марксистская концепция права как связующего звена между экономическим базисом и идеологической надстройкой. К концу жизни он всерьез заинтересовался проблемой отчуждения, считая, что это понятие связывает марксизм с великой традицией философского идеализма. Он считал, что идея будущей дезалиенации культуры подтверждает его интерпретацию конечной цели марксизма, как освобождения бесклассовым обществом будущего культуры от унизительной зависимости от материальных интересов и возвращения ей ее подлинной сущности.
Предпринятая Гессеном попытка примирения либерализма с социализмом стала последним этапом в развитии всего российского либерализма не только как последнее звено в хронологической цепи событий; это была и последняя фаза во внутренней логике его развития. Все либеральные русские теоретики права, признавая правоту классического либерализма Чичерина, восприняли принципы нового, демократического либерализма и стремились соединить их с принципами социал-демократии, социал-демократического ревизионизма и «катедер-социализма». В одну линию этой тенденции мы можем поставить теории Л. Петражицкого, П. Новгородцева и Б. Кистяковского. Новгородцев занимает в этом ряду особое место ввиду его интереса к синдикалистской концепции социального права. Все они, за исключением Петражицкого, находились под сильным влиянием соловьевской идеи «права на достойное существование», хотя и отвергали его утопическое учение о теократии. Гессен вполне сознавал эту преемственность и гордился ею. Он остро ощущал, что русский либерализм, хотя и недолго участвовавший в активной политической жизни, сумел создать собственную традицию философии права. Он считал себя частью этой традиции и делал все возможное для обогащения ее и преодоления ее ограниченности.
Неприятие Гессеном релятивизма не имело ничего общего с догматической нетерпимостью и односторонностью. Оно сочеталось с постоянным стремлением к взаимопониманию и примирению. Гессен использовал диалектику для примирения различных точек зрения, преодолевая односторонность каждой из них и в то же время открывая те элементы истины, которые каждая содержит в себе. Он стремился не только к примирению либерализма с социализмом; поразительна его способность соединять искреннюю приверженность к правопорядку с признанием значительной правоты за всей традицией русского правового нигилизма. Эта способность стала частью его нравственного стремления к соединению с Россией. Довольно долго он, как и многие другие либералы-западники, считал русский народ стоящим вне элементарной правовой культуры, мало того, возводящим такое правовое варварство в ранг добродетели. Особенно критически Гессен относился к русской интеллигенции, идеализировавшей такое состояние народа и потворствовавшей всяческим видам правового нигилизма. Однако со временем он сам склонился к мнению, что знаменитое российское неприятие права и в самом деле нередко добродетельно, что оно является чем-то вроде нравственного максимализма, столь превозносимого (и не без основания) русскими мыслителями и левого (как Герцен), и правого (славянофилы) толка. Аргументация Гессена была такова: конечно, русские «правовые нигилисты» страдали односторонностью, но были при этом не так уж и не правы. Они видели только одну функцию права – в социальном аспекте бытия человека – и заблуждались, отрицая высший уровень человеческого существования. Однако их утверждения, что социальная сторона права имеет и весьма непривлекательные черты, были не лишены оснований. Русские анархисты справедливо считали, что свобода, ограниченная правом, не может быть отождествлена со свободой как таковой; народники верно доказывали, что равенство перед законом или даже конституционная свобода не в состоянии решить наболевших социальных вопросов; и те, и другие правомерно считали право инструментом угнетения и эксплуатации. И столь же правы были русские религиозные мыслители – славянофилы, Толстой и Достоевский, – которых отталкивали умозрительная холодность и формализм права и которые провозгласили бесконечное превосходство над ними христианского идеала любви. Так, Гессен писал в своей поздней работе об античных и христианских добродетелях: «Но такое стремление к праву и борьба за него – это лишь слабый отблеск того бессмертного нравственного творчества, которое свойственно подлинной любви к ближнему»[41].
В последние годы жизни Гессен напряженно работает над разработкой общей теории права. Гибель рукописей в огне Варшавского восстания не позволила ему видеть свой практически законченный труд в печати. Мы же теперь можем судить о гессеновской концепции по случайно сохранившейся обширной главе его труда, представляющей собой по сути отдельную книгу – «О существе и призвании права». Это была попытка разрешения полемики вокруг проблемы права в русской общественной мысли, ее можно считать пробой интеллектуального примирения двух основных точек зрения на право, которые находили порой столь сильное выражение в истории русской мысли: это точка зрения, что право имеет достаточно ограниченное значение, поддерживавшаяся между прочим анархистами, провозглашавшими право злом, и тот взгляд, что право абсолютно необходимо для нормального развития и жизни общества, провозглашенного и смело защищавшегося либеральным меньшинством.
Значение правовой философии Гессена может быть точно выражено словами: оправдание права. Ведь право имеет и иной облик, обращенный в мир объективных универсальных ценностей, оно обеспечивает необходимую связь социального плана бытия человека, со всеми присущими ему противоречиями, с высшей духовной сферой; право не может заменить культурных и нравственных ценностей, но без него нельзя обойтись, создавая необходимые условия для их торжества. Право охраняет ту непроницаемость личности, которая суть основа высших форм ее самореализации. Не следует считать право основой Добра или отождествлять со всем, что служит Добру. Однако для современного человека право – это подлинный якорь спасения: оно указывает, как избежать искушений тоталитаризма, в какой бы форме они ни проявлялись – в откровенно разрушительной или в форме доброжелательной опеки, тоталитарная природа которой была так безжалостно обнажена в «Легенде о Великом Инквизиторе». Именно зов высших ценностей составляет, по Гессену, суть всех устремлений человеческой личности, и осознание этого стало основой и его философии воспитания, и правовой теории. На последних страницах его работы «О существе и призвании права» звучит резкое осуждение режимов, не верующих в эту высшую духовную сущность человека.
Построение понятия личности на основе трансцендентализма. Философия С. И. Гессена[42]
Ю. Б. Мелих
В отечественной истории философии Сергей Иосифович Гессен менее известен, чем его
