постепенно отогрел, нащупал спусковые крючки и дернул оба разом.
Афошка прибег на рассвете, выпростал меня из капканов, растер снегом. Очнулся я, а он на мне верхом сидит; слез мокрый как мышь, аж дымится. Поднял меня, прислонил к лесине, а я глаза закрываю: спать, спать… Афанасий мне в ухо. Да еще раз — на совесть хватил. Осерчал я на него. Возились, возились…
Говорухин замолчал. Разделся, аккуратно положил гимнастерку на табурет, повесил ремень. Повар Груша спросил:
— Поймали росомаху-то?
— Не довелось…
— Ха! Стоило такие муки принимать, чуть жизни не лишился.
— Ничего ты не смыслишь, кок, — проговорил Костя. — Проводник удивительный человек, личность героическая, скоро вы все в этом убедитесь.
Говорухин насторожился: с Петуховым держи ухо востро. Наверняка, что-то затевает. Костя сладко зевнул, лег, повернулся на бок. Говорухин выпил воды, вытер губы, подошел к своей койке, откинул одеяло и тотчас метнулся назад — по тугому сеннику поползла черепашка.
Гадость какая!
Содрогнувшись от омерзения, Говорухин схватил пресмыкающееся, потащил к двери. Но дальневосточные мягкотелые черепашки — злющие и умеют за себя постоять. Вытянув длинную шею, черепашка вцепилась в брезгливо оттопыренный палец проводника.
Говорухин с воплем выронил черепашку и выбежал из казармы под хохот товарищей.
Костя торжествовал:
— Я говорил вам, что Пиша настоящий храбрец!
Следующий «удар по психике» получил Груша, Костя давно до него добирался. Повар любил детективные романы и умудрялся даже на кухне не расставаться с интересной книжкой. Однажды после отбоя он дневалил. Воспользовавшись отсутствием непосредственного начальства — Данченко был на границе, — повар с увлечением читал. Внезапно с треском отворилась дверь, и в казарму ввалилось нелепое мохнатое существо в суконном красноармейском шлеме. Оно встало на четвереньки, весело прогалопировало мимо обомлевшего дневального, ловко вскарабкалось на подоконник и растаяло в зыбком сумраке летней ночи. Охнув, повар выронил книгу, простыни на койках заходили ходуном: посвященные давились от смеха. Опомнившись, Груша кинулся к окну.
— Медведь! Ну, Коська, держись! За такое… За это…
— Подумаешь, пошутить нельзя…
— Делать тебе нечего, баламут!
— Неправда. Я целый месяц зверя дрессировал, хлебом кормил, от себя отрывал. И, как видишь, расходы оправдались.
— Ничего, ничего, укротитель. Ты свое получишь.
— Ребята, слышите? Беззащитному человеку угрожают.
— Ничего, «беззащитный», ты у меня еще попрыгаешь! Но «попрыгать» пришлось повару. Вечером, после отбоя, когда он подошел к своей койке, с одеяла грациозно поднялась двухметровая оливковая змея и, угрожающе раздув капюшон, застыла в боевой стойке.
— Кобра! Кобра!
Груша отпрянул к стене и сравнялся с ней цветом. Бойцы тоже отошли подальше, негромко переговаривались.
— Гляди, раздулась. Цапнет — гроб заказывай.
— На шее красное пятно…
— Сигнал опасности. Предупреждает…
Привлеченный шумом, появился Данченко. Змея зашипела.
— Ать, сатана!
Данченко ухватил пресмыкающееся за плоский затылок, пограничники шарахнулись в сторону. Старшина вынес змею на крыльцо и с размаху, как гранату, зашвырнул в кусты. Вернувшись, вытер руки.
— Уж тигровый. Безвредный, а раздувается, как очковая змея. Но кто приволок в казарму эту дрянь? Чья умная голова сообразила?
— Нашлись такие, — пробормотал повар, вытирая испарину. — Укротители.
— Все ясно, — сказал Данченко. — Отдыхайте, товарищи. А вы, Петухов, за мной!
…Данченко пристально смотрел на солдата. Щуплый, шея цыплячья, курносый — мальчишка. Но успел повоевать, медаль имеет. Костя под взглядом старшины маялся, но бодрился.
— Изучаете? Какое впечатление?
— Неважное, Петухов. Заправьтесь как следует, воротник ушить.
— Это можно…
— Как положено отвечать?!
— Есть ушить, товарищ старшина!
— То-то. И сапоги ласки просят.
— Надраю. Не в этом дело. Я службу знаю, полезут нарушители, получат по зубам. Только это — розовый сон, товарищ старшина, кто сюда сунется? Мы вдалеке от всех, даже нарушителям в такую глушь неинтересно забираться. Да и граница, как в песне поется, всегда на замке. Так всю войну и прокукуем без выстрела. Здесь только гимнастерочки наглаживать да коечки заправлять. Вы, конечно, сейчас скажете, что империалисты не дремлют, про бдительность и тому подобное. Эх, товарищ старшина! Граница большая, тысячи километров, где-то, может, самураи и не дремлют, а на нашем участке — сонное царство. Здесь не Хасан, не Халхин-Гол, тут глухомань, пень на колоду брешет. Тишина, даже одурь берет.
— Узко мыслите, красноармеец Петухов, придет время, и поймете свою ошибку. — Данченко похлопал Костю по плечу. — Ты лучше скажи, зачем озорничаешь? Пограничник, на фронте был, а держишься, как мальчишка.
— Тоска здесь зеленая.
— Кулаки чешутся? Не горюй, Петухов, живешь на границе. Еще повоюем. А звериные фокусы оставь.
— Слушаюсь!
— Гм. Не боялся того ужака брать? Местные его как огня опасаются, считают ядовитым.
— А я бесстрашный!
Общительный и веселый по характеру, Костя обычно быстро сходился с людьми, но на заставе друзей не завел. Сосед по койке, угрюмый уралец Седых, широкогрудый и длиннорукий, Косте «не показался». До призыва Седых рубал уголек на шахте, работенка не для хиляков. К узкоплечему, невысокому Петухову Седых был равнодушен: слабаков он не замечал. Другой сосед — Булкин, круглолицый, густо обсыпанный конопушками, бывший колхозный бригадир, пах парным молоком. Приветливый, улыбчивый, он то и дело поворачивался к новичку — ну как не потолковать с москвичом?! Сам Булкин в столице не был, мечтал съездить после войны, побывать на Красной площади, покататься в метро, побродить по улицам. Он донимал Костю вопросами, Петухов отвечал кратко, односложно, но Булкин не отставал.
— Отвяжись! — разозлился Костя. — Ну, чего пристал? Вцепился, как репей в собачий хвост…
— Зачем сердишься, чудак? Мне же любопытно…
— Любопытной Варваре нос оторвали. Слыхал?
В столовой Костю окликнул высокий юноша в очках.
— Давайте познакомимся, я Девушкин, Дима, комсорг заставы. На комсомольский учет встанете у меня. Если не возражаете, оформим сейчас.
Они пошли в ленинскую комнату.
Девушкин Косте понравился: паренек городской, бойкий, чувствуется, начитан. С ним все же веселее, чем с колхозно-совхозным Булкиным. И, как знать, может, сдружился бы Костя с комсоргом, если бы не пустяк. Ну, конечно, во всем был виноват несносный Костин характер: говорю, что думаю, а думаю всякое. Искусство скрывать свои мысли Косте было неведомо, противно его естеству. Потому и брякнул однажды:
— Ты, Дима, здесь, конечно, писарем. И библиотекой заворачиваешь. Верно?
— Почему вы так думаете?
— Вид такой. И очки…
— Очки действительно… Неотъемлемая принадлежность. Без них я, естественно…
— Вот-вот. Видал я таких канцеляристов. Был у нас в роте один деятель, пока в обороне стояли, еще терпел, а перед наступлением в штаб перевелся, поближе к начальству и к кухне.
Девушкин обиженно заморгал.
Повар Груша Косте активно не понравился: фасонистый, неповоротливый, ленивый. Повар любил позубоскалить, погонять помощников, но спорить с ним бойцы не хотели, можно лишиться добавки. Однажды Груша окликнул Костю во
